хоть полчаса могу я ждать.

- Ну что ты, Валя, лезешь лапами?!

Не лезь, Валюша, на рожон!

Тебя не били мама с папою,

ты невоспитанный пижон.

Не бей в лицо мне, на, держи,

залей костер своей души.

- Ой, Коля, гадость невозможная,

ну как такое люди пьют?!

На вкус, как будто мазь сапожная,

а запах - словно старый джут.

Мой друг один совсем потух

вот от таких вот бормотух.

 -Ну, Валя. ты такой нахал,

сказал - глоток, а сам - смотри,

бутылку всю почти что вылакал,

уже не булькает внутри.

Давай-ка триста две копейки

и за второй пойдем скорей-ка.

- Смотри, святая простота,

в прикиде дяди к нам идут.

Ведь это. Копя, наркота,

они займут все место тут.

Мы не вернемся. Ты прости,

но с ними нам не по пути.

Кто не ценит подъезды - глупцы ...

Это теплый приветливый край.

Для бомжей, алкашей, для сирот-малышей,

загулявших мужей - терема и дворцы.

Для бродяг - это рай.

1972

Приказ «Назад ни шагу!» был жесток.

Оглянешься, шагнешь назад - и крышка.

И целит в спину твой родной восток,

Сергей с Урала, из Сибири Мишка...

Они лежат за ельником в воде.

И синими бессонными глазами

их видит лейтенант НКВД,

а сам на мушке опера с усами.

Тот лейтенант, серьезный и прямой,

он видит все, но ему мало, мало...

И красный ромбик с желтою каймой,

как вещий сон, тревожит генерала.

И генерала вызовут туда,

откуда автор страшного приказа

следит за всеми и не без труда

искореняет трусости заразу.

Атака... И солдат, покуда цел,

идет на немца твердо, без оглядки.

И немец взял солдата на прицел,

и русский сзади целит под лопатку.

Земли моей и гордость, и краса,

великий воин, умирал, как жил он,

и от чужого рабства нас спасал,

чтоб собственное было нерушимо,

1974-1982

Малиновки пели, и синие ели

кружились, летели в глазах.

Но вот уже метели, а Вы не сумели,

да что там, не смели сказать.

Говорите, говорите, я молчу...

О полотнах и о моде,

о вещах и о погоде,

и вообще, о чем угодно -

Вы же знаете, я слушать Вас хочу.

Говорите, говорите, я молчу...

Поспешные встречи, неясные речи

и дым сигарет до утра.

Наверно несчастье - мое безучастие.

Ну что Вы, какая хандра?!

Говорите, говорите, я молчу...

Много доброго и злого

мне приносит Ваше слово.

Только кажется мне снова,

что я дорого за это заплачу.

Говорите, говорите, я молчу...

Все видят, я знаю, и я не скрываю,

ведь мы же у всех на виду.

А знаете - скука веселая штука,

когда вы попали в беду.

Говорите, говорите, я молчу...

Ах, молчание опасно?

Обвинение ужасно!

Вы обиделись напрасно.

Как предмет любимый в школе я учу.

Говорите, говорите, я молчу...

1974

Когда тебе опять и пусто и печально,

в глазах покоя нет, а в мыслях высоты,

ты вспомни, что в тебе нет боли изначально,

а только трение мечты и суеты.

И если слезы есть - старайся в одиночку

их выплакать сперва, и к людям не спеши.

И мужество не в том, чтобы поставить точку,

а чтобы претерпеть рождение души.

И если так с тобой случится не однажды,

то с каждым разом легче будет этот миг.

Жестоки чувства одиночества и жажды,

но страшно - если ты к ним вовсе не привык.

Досадно - если ты, надеясь на подспорье,

в ответ не получил желанной сослезы.

Но в сотню раз страшней, когда испив от горя,

в чужую исповедь ты смотришь на часы.

И если нет того, о чем мечтал вначале,

и высота пути на уровне травы,

люби все то, что есть - и страхи и печали,

и труд обычный свой, и вздохи, и увы.

И меры счастью нет, и смысла в обладаньи -

все сквозь тебя, как Космос протечет.

И оправданье жизни - только в состраданьи

в желаньи размышлять - другое все не в счет.

1974

Мы у Васи в кочегарке

чифирили каждый день.

Я - блондин, я - парень маркий,

каждый день мне мыться лень.

И сказал тогда Володя:

- Ты на улицу иди и умойся на природе -

ведь не зря идут дожди!

И ответил я Володе:

- Ты подстрижен, как лопух,

и одет ты не по моде,

дегустатор бормотух!

И вообще, в твоих галошах,

а когда ты пьешь - вдвойне,

ходит дядя нехороший

ко второй твоей жене.

В разговор тут встрял Валера -

был моложе он всех нас:

- Если хочешь, для примера

я продам твой синий глаз.

Я сказал ему: - Валера!

Как подруг твоих мне жаль,

что за гробом кавалера

понесут свою печаль.

Я башку его лопатой

зацепил - и ничего.

Быть Валерочке богатым -

не узнали мы его.

Он лежал совсем негромко,

подниматься не хотел...

Тут Володю слишком ломкой

деревяшкой я огрел.

Деревяшка поломалась.

Вова взял огромный лом,

зацепил меня он малость

(только скрытый перелом)...

Я ударился об угол,

полчаса лежал без сил,

тут к виску мне Вася уголь

непотухший приложил,

а Володю сунул в печку

охладить немного чтоб,

и Володино сердечко

запросилось сразу в гроб.

Тут Валера встал и в силе

Васю шмякнул визави...

А потом мы чифирили

и пели песни о любви.

1975

Вдоль ограды по Фонтанке

в тапках войлочных бредет

обезумевший от пьянки

петербургский обормот.

Раньше был красив и нужен

и народу, и жене,

и побрит, и отутюжен

бывший старший инженер.

Он с приятелем Абрамом

без похмелки умирал

и лечился тетурамом,

эспераль в живот вшивал.

Но денечки наступали -

начинал опять с пивка.

Вот и водочка в бокале,

и опять дрожит рука.

По расколотым стаканам

разливал одеколон

и с приятелем Иваном

просыпался у колонн,

у Казанского собора

или на Пороховых,

и в общественной уборной

похмелялся на троих.

А милиция встречала

с безразличием его.

Пил он много, ел он мало

и не трогал никого.

Думал он всегда о зелье

и в упор не видел баб,

и, скукожившись с похмелья,

умер друг его - прораб.