сводили с заветной дороги.

Ударило лихо в упор и не раз

по бывшей ватаге дворовой,

и ставило опыты время на нас,

но мы оставались здоровы.

И память горчит, как над Родиной дым,

и сердце все ноет и ноет...

с кем это было - с народом моим

или с тобой и со мною?..

Доста вкусивши крови и бед

Земля, как беспечный "Титаник",

плывет в свою новую тысячу лет -

одинокий космический странник.

На улице Шартажской было дело.

Я был тогда бедовым огольцом,

кастета не имел, но был я смелый,

с открытым, ненапуганным лицом.

Потом, когда я стал большой и гордый,

я был уже запуган, как и ты,

в такие замечательные годы

сексоты людям делали кранты.

Ну, в общем, как-то раз мы шли на дело,

которое нам снилось уж давно,

и мама расколоть меня хотела,

но я сказал ей, что пошел в кино.

Тогда крутили за полночь киношку,

где два бойца дружили на войне,

а мы другую выбрали дорожку,

печальную и скользкую вполне.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?

Это, это, это, это дальние края,

давние приметы, былые времена,

разбрелась по свету старая шпана.

Мы шли по теплым улицам Свердловска,

и были наши совести чисты,

а из бараков драки отголоски

неслись через акации кусты.

Нам попадались бывшие солдаты,

кто с барышней, кто с новым костылем,

мы были пред ними виноваты,

но только мы тогда не знали, в чем.

И шла дорога наша до столовки,

которая была почти кафе,

а там уже стоял фиксатый Вовка,

затерянный в отцовских галифе.

Он нам сказал, что сторож дядя Толя

с бидона браги давит храпака,

и мы теперь, как нас не учат в школе,

войти в таверну можем с чердака.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?

Это, это, это, это дальние края,

мода ли, привычка - чинарик в рукаве,

кепочка-москвичка, клеши по траве.

Вошли мы в нищету столовских складов,

как Кадочников, то есть, Кузнецов,

входил в берлогу к гитлеровским гадам

с красивым добросовестным лицом,

а там стоял зеленый холодильник,

как наша правда - прочный и большой,

и Колька Кучкильдин, достав напильник,

открыл его не быстро, но с душой.

Мороженого было там на роту,

а может, на дивизию, и вот

наелись мы и стало неохота,

поскольку к пище не привык живот.

Потом мы повернули к отступленью,

и закурив на теплом чердаке,

нечаянно заснули в наслажденьи,

измазанные в сладком молоке.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?

Это, это, это, это дальние края,

слова удалого терпкий перебор,

мусор, да полова утраченный фолклор.

А утром участковый дядя Вася,

кряхтя и чертыхаясь, к нам залез,

с тех пор я понял истину, что счастье -

наказанный глубокий интерес.

И мы слегли и нас зауважали,

а Колька был с простудой не знаком,

поскольку жил всегда в сыром подвале,

в воде произрастая босиком.

Но воспаленье легких не проказа,

глотал я стрептоцид и аспирин,

и кальцекс (горький был, зараза,

хотя и проходил под сахарин).

Я эти годы позабыть не в силах,

и шумный наш огромный старый двор.

Снесли наш дом, так много посносили,

но это брат, особый разговор.

Где ты, где ты, где ты, где ты, улица моя?

Это, это, это, это дальние края,

рваные карманы, мелкая плотва,

пацаны-жиганы, робя, да братва.

Каждый вечер, как только солнце

Спрячется за горизонт,

И на землю опустятся сумерки,

На Луне-Селене, лунные жители-селениты

Зажигают яркий огонь,

Чтобы на земле было светло.

Две ласточки ночью не спят в гнезде,

Две ласточки молча глядят на луну,

Две ласточки вертят головками,

Слушая тишину.

А ночь такая бессонная,

А луна такая огромная,

Не спят на Луне обитатели,

Не спят на Луне селениты.

Снежный человечек прибежал, запыхавшись,

И в ворота Луны стал стучаться сердито:

- "Потушите свет, потушите свет!

Прямо на площади целуются двое.

Их могут увидеть, их могут увидеть!

Оставьте их в покое, потушите свет,

Потушите свет, потушите свет!

И не думайте, что это могло мне присниться,

Я вдруг увидел их, я простомимо шел.

У него дрожали ресницы,

Ее светлые волосы были, как шелк!"

Но не верят ему селениты:

- "Не мешай! - отвечают сердито, -

У нас своя забота,

Должна Луна гореть до утра

Такая уж наша работа".

И маленький человечек снежный

Ушел,от обиды плача.

И не знало его сердце нежное,

Что влюбленным лунный свет не  мешает.

Не нужны им тучи.

При луне, при луне, при луне

глаза любимых видно лучше,

видно лучше, видно лучше.

Когда-то я, друзья, мальчишкой

Рыжим был,

Купался как-то я в реке.

И хоть одежду я сложил невдалеке,

Но брюки кто-то утащил.

Мне стыдно голым среди дня

Идти домой.

Но выход я нашел простой:

И стал на дереве, чтоб время скоротать

Свое я имя вырезать.

Много лет протекло с этих пор,

И однажды

Я встретил красавицу гордую Лиззи.

Конечно влюбился,

Конечно на ней я женился

И в первую ночь я в спальню с ней

Удалился.

Но в спальне Лиззи, мой прелестнейший

Цветок

Вдруг челюсть достает, увы,

Наивен был я, но понять я все же смог,

Мешает челюсть ей в любви.

И кудри золотистые снимает вдруг

И череп голый предо мной.

Не видел в жизни я таких умелых рук,

Доволен я своей женой.

Из платья красотка

Вдруг ватные штуки добыла,

Что, честно признаться, меня слегка огорчило.

Но я улыбнулся, собравши последние силы,

Что делать мне было?

Но только ногу отвинтила вдруг она,

"Конец!" - когда я закричал.

И тут узнал на деревяшке письмена,

Что сам когда-то вырезал.

Сестре Сердюковой В.В.,

нестарой и грубой вдове

поручили шизоида грустного Спицу

перевезти в другую больницу.

И дали бумагу, в которой Спица

представлен один в тринадцати лицах -

Кеннеди, Гоголь, Танеев, Капица,

Троцкий, Бах и другие лица.

И пероральпо ему на дорогу

дали всего понемногу:

две таблетки аминазина,