— Это как сказать, — недобро усмехнулся Чубарь. — Ничего особенного не случилось, а войну начали. Чего уж больше!…

— Ты говоришь так, будто мы её проиграли.

— Ну, проиграть войну такой стране, как наша, не с руки. Но бывают события, которые почти равнозначны проигрышу. К тому же до победы нам ещё далеко. Эх, как далеко!…

Хромого хозяина сторожки все не было, и Поцюпа с Чубарем в полночь решили слегка прикорнуть.

Поцюпа допил вино из того стакана, что стоял на горлышке бутыли, снял с телеги саму бутыль, велел Чубарю:

— Ложись тут, а я подкину себе сенца под бок.

Странно, но несмотря на внутреннее возбуждение, заснул Чубарь быстро, благо нынче не было в лесу ни комаров, ни другого гнуса.

Перед сном он ещё некоторое время слышал, как рыжая Поцюпова лошадь лениво, словно в великом раздумье, хрустела сеном, нарушая тонкую, будто первый ледок, тишину.

Потом Чубарю снилось… Пожар… Какой-то клубок из человеческих тел… И Зазыба…

Денисово лицо выплыло как бы из тумана. Из того кровавого зарева, что долго ещё остаётся на небе после пожара. Зазыба что-то говорил Чубарю, однако слова до ушей недоходили. И тем не менее Чубарь догадывался по его лицу, что тот пытается объяснить ему что-то важное. Наконец в Зазыбовой голосе начал прорезываться звук, хотя до слуха Чубаря пока долетало одно бормотание.

В этом месте Чубарь вдруг проснулся и вспомнил, что пожар ему уже однажды снился — когда сгорело подожжённое им в Поддубище веремейковское жито…

Но у телеги и вправду кто-то бубнил. Так сначала показалось Чубарю, потому что на самом деле разговор шёл внятный и отчётливый.

— Это точно, что их взяли? — спрашивал Поцюпа.

— Ефременку и Рыгайлу — точно, — отвечал Шандов. «Значит, старик уже вернулся, — подумал Чубарь. —

Как же это я не услыхал?»

— А кто ещё из подпольщиков в Мошевой был? — спрашивая, Поцюпа расхаживал в темноте вокруг телеги.

— Не ведаю. Люди видели только, что повели на колхозный двор этих — председателя колхоза и председателя сельсовета.

— А Ульяну Кабанцову?

— Не, её не тронули, — сказал Шандов и сразу же спросил: — Думаешь, для неё тоже опасно?

Но Поцюпа словно бы не услышал. Вздохнул:

— Что ж нам теперь делать, дед?

— А ничего. Ждать надо.

— Чего ждать?

— Покуль все само не выяснится.

— А ты точно знаешь, что немцы ещё в деревне?

— Ага.

— Те, что приехали на машинах?

— Ага.

— Я вот о чем подумал сейчас. Калистрат…— Поцюпа помолчал. — Тебе тоже нельзя оставаться здесь. Неизвестно, как будут разворачиваться события завтра.

— А кто же заместо меня останется?

— Ничего со сторожкой не сделается.

— А если понадоблюсь Касьяну или ещё кому?

— И тем не менее, — упрямо повторил Поцюпа, — на время тебе все-таки надо исчезнуть. Сделать это не трудно, человек ты одинокий…

— Ну да, бобыль!…

— Бобыль не бобыль, — уже повышая голос, перебил Поцюпа старика, — а поостеречься и тебе не мешает. Допустим, поживёшь пока у меня.

— А этого, веремейковского?… Што с ним делать?

— Как что? — удивился Поцюпа.

— Я б ему не прощал.

— А-а, вон ты про что…

— Стукнуть бы его тут сонного, да в валежник.

— Ну-у, — возмутился Поцюпа. — К чему вдруг такая крайность? Во-первых, Чубарь ни в чем не виноват. Так уж получилось, что привёл он с собой незнакомых людей. А во-вторых, до чего мы дойдём, если вот так, как ты предлагаешь, будем все решать? Месть, знаешь ли, не всегда хороший помощник делу.

— Но этот Зимаров!…

— Ну, Зимаров — это совсем другое. Такую измену никто не оправдает. — Поцюпа остановился у телеги, толкнул Чубаря: — Эй, проснись!

— А я не сплю, — сказал Чубарь.

— Значит, все слышал?

— Да.

Поцюпа помолчал некоторое время, потом сказал:

— Что ж, тем лучше. Но как вернёшься в отряд, расскажи там, что случилось вчера. А вдруг москвичи что-нибудь сделают, чтобы вызволить подпольщиков. Мы тоже будем тут думать.

— Может, вместе в отряд проберёмся? — предложил Чубарь, свешивая ноги с телеги.

— Нет, — отказался Поцюпа, — нам хватит своих дел. Вот сейчас мы вывезем тебя на дорогу, а потом сам топай.

И вправду, дальше мошевской околицы они Чубаря не повезли.

Тем не менее на рассвете Чубарь уже был в спецотряде, который по-прежнему оставался возле Веремеек. Он собирался сообщить, что случилось вчера в Мошевой, но Севастьян Береснев, как и полагалось настоящему солдату, уже доложил Карханову обо всем.

Между тем в Веремейках, начиная с самого рассвета, каждый день снова слышался звон кувалды. Разносился он во все концы деревни от кузни, которая стояла, словно онемелая, почитай, со второй мобилизации, когда ушёл на сборный пункт в Кручковский гай, что возле самого Крутогорья, веремейковский кузнец Василь Шандабыла. Тогда ещё казалось, что мужики идут на войну совсем ненадолго, только соберутся с силами — это ж надо подумать, двинулась против Гитлера вся страна, от Амура до Белостока. Но в напрасном ожидании проходили недели, месяцы… Война уже грохотала где-то за Десной, постепенно становясь для здешнего люда чуть ли не привычной. Понятное дело, что кузня в Веремейках все это время оставалась запертой: без неё крестьяне обошлись и в косовицу, и в жатву, без неё посеяли озимые в сентябре и молотить принялись. Между тем всякому ясно, какая это надобность для деревни — кузня. В мирное время, когда много чего, — к примеру, серпы, топоры разные и другое, — можно было добыть в магазинах потребкооперации, и то с покупкой, чтобы довести её до ума, деревенские обязательно шли к ковалю в кузню; к тому ж немало в хозяйстве находилось таких приспособлений, какие и вовсе приходилось делать наново, а не то что доводить или испорченное править. Потому даже не просвещённый, то есть не деревенский житель, без труда может догадаться, какой нужной стала кузня теперь, когда в деревне не было уж магазина, куда раньше человек мог наведаться всякий день, только захоти, вернее, только объявись у хозяина надобность в вещи, без которой не обойтись, а тем более если нет никакой надежды, что привезут откуда-то добрые люди все нужное для крестьянского хозяйства. Словом, в Веремейках вдруг заработало, если можно так сказать, производство, которое вошло в обиход, не иначе с начала железного века и являлось до самого нынешнего времени отличительной приметой деревенского уклада жизни. При разделе колхозной собственности в деревне и в голову никому не пришло зацепить кузню, даром что коваля не было, — она так и стояла у поворота в Подлипки со всей полагающейся при ней утварью, даже берёзовый уголь и тот лежал в пристройке ещё от Василя Шандабылы.

Но кроме хозяйственной целесообразности в том, что кузня заработала снова, была и ещё одна, может быть, наиболее важная в теперешних условиях тонкость: услышав звон кувалды, о которую, будто упрямое живое существо, бился молот, веремейковцы вдруг поняли, что это обрела сердце, снова ожила их деревня; каждый удар молота был как толчок этого деревенского сердца.

В первый день как разнеслось над веремейковскими крышами знакомое «тук-тук, так-так», много кому в деревне словно добрый сон привиделся: мол, вернулся домой Шандабыла и дал волю своим почерневшим от кузнечной работы рукам, которые где-то стосковались по горячему железу и по тяжёлому, чуть ли не в пуд весом, молоту. Но быстро выяснилось — в кузне не менее ловко, чем прежний хозяин, усердствовал у горна и наковальни пленный красноармеец, которого вытащила из Яшницкого лагеря Палага Хохлова. Николаевские золотые пятирублевики, что Палага, почитай, вырвала у Гэли Шараховской для спасения Дуни Прокопкиной, которая неожиданно, как потом толковали ей —по глупой женской нерасчётливой запальчивости — вступила в драку с немецким солдатом, видно, подействовали как надо. Яшницкий старший полицейский с местечковым военным комендантом не только отдали веремейковским бабам Дуню Прокопкину, но и не возразили, когда Палага Хохлова взяла из лагеря под видом мужа пленного красноармейца. Правда, не того, который просился: прав был тогда немецкий солдат-часовой, не поверивший пожилой деревенской бабе, что этакий молодой да интеллигентный человек может быть у неё за мужа, захохотал прямо в глаза Палаге и яшницкий старший полицейский, когда она показала ему на другой день через решётку того москвича.