Так начался мой Новый Миропорядок…

В два часа ночи я еду на своем «аутбэке» по темному пустому шоссе, пролегающему через безжизненную аризонскую пустыню. Я ищу поворот, которого не существует. Луны нет, но в какой-то момент я замечаю далеко в стороне странное розоватое свечение. Я торможу, сворачиваю на обочину и медленно съезжаю по откосу на песчаную равнину. Потом я снова давлю на газ и мчусь по целине к источнику розового сияния.

Над крышей магазинчика «Семь-Одиннадцать» висел в воздухе огромный шар, похожий на гигантский мыльный пузырь. Он чуть покачивался, и по его внутренней поверхности перебегали радужные сполохи света; они словно уносились в бесконечность, и оторвать от них взгляд было просто невозможно.

Я выбрался из машины и вошел в магазин. Как только я перешагнул порог, из дверей кладовой за прилавком появился старый индеец в светло-лиловом костюме. В левой руке он держал небольшой кейс.

— Что происходит? — спросил я.

— Ты помнишь, — сказал индеец, но его слова прозвучали не как ответ, а как приказ.

И я действительно вспомнил. Я вспомнил все, а не только клочки, обрывки информации, которые привели меня сюда.

— Инстинкт самосохранения вынудил меня искать последовательность вероятных событий, которая исключала бы мою смерть. Ты включен в эту последовательность. Если позволишь, я включу в нее и себя.

— Зачем тебе мое позволение?

— Ты едва не стал причиной моей гибели, почему бы тебе не захотеть, чтобы я остался в живых? Таков закон вероятности и равновесия.

Я подумал о Конни, о непредставимой жестокости предыдущего варианта моего бытия, о чувстве облегчения, которое я испытал, когда из безумия возвратился к нормальной жизни.

К жизни, какой я должен был жить с самого начала…

Но потом я вспомнил об Энди.

— Нет, — сказал я.

— Но почему?

— Я не согласен, если из-за меня должен погибнуть мой друг. Кстати, здесь не слишком тепло для тебя?

Кальмарис улыбнулся.

— Я уже нахожусь в своем корабле.

— Не забывай — я еще не дал согласия.

— Надеюсь, ты его дашь.

— Это еще бабушка надвое сказала.

— Смотри!..

Перед моим мысленным взором одна за другой пронеслись картины невероятных бедствий и жестокости. Я пошатнулся.

— Я — Наблюдатель. Мое развитие с рождения запрограммировано в соответствии с психической эволюцией вашего мира, — сказал Кальмарис. — И все это время я незаметно играю с вероятностями, стараясь предотвратить то, что ты только что видел. Без меня вероятность всепланетной военной и экологической катастрофы будет намного выше. Ее, однако, можно избежать, и тогда уцелевший человеческий род сумеет в конце концов эволюционировать в высокоразвитую цивилизацию.

— Это звучит замечательно, но я тебе не верю. Даже оставаясь в плену, ты не переставал играть с вероятностями. Почему, обладая такими возможностями, ты чего-то требуешь от меня?

— Не я, а мой инстинкт самосохранения, мой доминирующий императив, который постепенно расходует эфирную энергию внефизической сущности моего корабля. И моя жизнь, и, возможно, само существование твоего мира зависят только от того, разрешишь ли ты осуществиться теперешнему варианту.

Я не позволил себе задуматься даже на секунду.

— Пусть все снова станет как было, — сказал я.

— Прошу тебя!.. — взмолился Кальмарис.

— Пусть все будет так, как должно было быть с самого начала.

— Законы вероятности не признают никаких «должно было быть». Они…

Я скрестил руки на груди. Кальмарис поставил кейс на пол.

— Тогда я умру. Я обречен из-за того, что ты не хочешь меняться. А других вариантов просто нет.

— Из-за того, что я не могу измениться. Я таков, какой я есть.

— Да.

И снова вероятности пришли в движение.

Меня зовут Брайан Кинни. Во мне заключено огромное и трагичное знание, навязанное мне извне. Но не только оно. Вопреки всему я надеюсь…

«Тахо» несется вперед. Внезапное осознание того, что я вот-вот убью собственную жену, перечеркивает вероятности… Хранилища памяти открываются. Ну, где моя хваленая сила воли?…

Я всей тяжестью повисаю на руле. Нога слепо тычется в пол где-то между газом и тормозом. Большой зеленый мусорный контейнер с грохотом обрушивается на капот. Его содержимое засыпает лобовое стекло, но, к счастью, это всего лишь мусор…

Потом «тахо» резко останавливается, уткнувшись в сложенный из кирпича столб ограды. Рулевое колесо врезается мне в диафрагму. Рот мгновенно наполняется кровью, и я чувствую, как внутри меня что-то с хрустом ломается.

Когда я был примерно на полпути к выздоровлению, ко мне в больницу впервые пришла Конни. С этого началось настоящее исцеление — исцеление души. Не моей или ее, а того общего, что соединяло нас — того, что мы постепенно разрушали в течение десяти последних лет. Или точнее — я разрушал.

Так был перейден еще один перевал.

Хеппи-энд?…

Он сидел в холодной комнате.

Я стоял с другой стороны двери и смотрел, как подтянутый морской пехотинец набирает секретный код на цифровой панели замка. Все навязанное мне знание по-прежнему оставалось при мне, но это была уже новая математика.

Толстая, словно в банковском хранилище, дверь отворилась.

Энди Маккаслин поднял голову и удивленно посмотрел на меня.

Он был один в комнате…

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© Jack Skillingstead. What You Are About to See. 2008. Печатается с разрешения автора. Рассказ впервые опубликован в журнале «Asimov's SF» в 2008 году.

Рано утром Будкин, Шапа и Варыхан отцепили от мотоблока пушку, развернули ее к цели, уперли сошники в рыхлую, сырую землю. Будкин открыл затвор, присел перед ним, раскорячась неловко. Зажмурил левый глаз и, глядя в канал ствола, начал командовать:

— Шапа, лево чутка. Теперь выше. Много взял, ниже давай. Стоп! Ну, попалась, родимая. Точняк под башню, мужики. Уж со ста шагов не промажем.

Летающая тарелка сидела посреди картофельного поля, утонув в нем посадочными опорами по самое брюхо.

Пушку Будкин еще в том году купил у городских, сорокапятку, за самогона ведро. Без прицела, без колес, зато дали снарядов три ящика — бронебойные, осколочные, картечь, особо картечь советовали.

— На кабана, — сказали, — лучше нету. Засядешь в поле, свиньи эти как выйдут картошку жрать, а ты хрясь, и все стадо — готовые шашлыки.

Будкин к картечи отнесся не по-крестьянски, бесхозяйственно, заглянул в ящик, да и говорит:

— Какая-то гнилая она. Сами с ней на шашлыки ходите. Вон у вас собаки дикие на пустыре, хрясь — и того. Ящик возьму, пригодится, а колбасу эту синюю — на фиг.

Пушку Будкин поставил в дровяной сарай и там всю зиму с ней вечерами при коптилке возился, ржавчину обдирал. Жена сначала ругалась, потом рукой махнула — пускай сбрендил мужик, зато не пьет, зимой-то самое оно запить. А Будкин по весне орудие заново покрасил, колеса наладил от телеги, стала не пушка, загляденье. Маленькая, аккуратная, под колесами чуток подкопай, она на лафет садится — и не видать ее.

А врезать может — клочья полетят, у Будкина прадед как раз с сорокапяткой полвойны прошел в истребительном противотанковом полку. Черная эмблема на рукаве, двойной оклад, и кто после трех боев жив остался, тот везунчик, а кто год провоевал без царапины, того, не иначе, сам Господь в темечко чмокнул. Бывало, ночью прадеда накроет, он сядет на кровати и давай с закрытыми глазами орать на всю избу — за Родину, за Сталина, прямой наводкой по фашистской сволочи, господабогадушумать!

Будкин так и отвечал, когда соседи его подкалывали насчет орудия — это в память о любимом прадедушке. И вообще, авось пригодится, на селе всякое бывает, сами знаете, прямой наводкой бронебойным никогда не лишнее.