С тех пор потребовалось лишь несколько кратких лет интеллектуального углубления в данный феномен, чтобы понять: все, что мы видим и что нам кажется, суть лишь осколки чистейшего света. Так, во всяком случае, я думал тогда.

— Минутку. — Огест бешено строчил в блокноте. — Вы хотите сказать, что все сущее — продукт преломления света?

— Более или менее, — пожал плечами Ларчкрофт. — Эта теория наделила меня достаточно глубоким его пониманием, позволив воплотить кое-какие иллюзии и трюки, которые привлекли внимание публики. После того как я поступил в университет и выучил математические формулы, которые изящно заключили в цифры то, что в юности я отыскивал ощупью, мне показалось — дальше я не продвинусь. Я натолкнулся на своего рода непреодолимую стену, скрывающую от меня секреты сущности света. Я понял, что все сводится к следующему: свет общается с нами посредством глаз, но глаза лишь уловители, поэтому он способен говорить нам, наставлять нас, требовать от нас, однако общаться с ним мы не в состоянии. Я мог манипулировать процессом зрения настолько, насколько сам свет мне позволял, но факт оставался фактом: мое общение с разумом света навсегда останется односторонним.

Однажды ночью, в месяцы, когда подобная ограниченность ввергла меня в угнетенное состояние духа, мне приснился чрезвычайно яркий сон. Я очутился на празднике в старой деревенской школе, куда ходил ребенком. Включая меня, гостей было с десяток, а учительница (хотя такой я ее определенно не помнил) была юной красавицей с золотыми волосами и безмятежным лицом. Все парты вынесли, в классе стоял лишь стол с чашей для пунша. Не знаю, как долго длилась наша беседа. Самое странное, что свечи не были зажжены, и мы стояли в потемках и видели окружающее лишь благодаря льющемуся в окна лунному свету. Потом кто-то заметил, что учительница пропала. Седовласый старик отправился на поиски и вскоре наткнулся на нее: она лежала возле окна, омываемая лунным светом. Он подозвал нас, ведь все указывало на то, что ее убили. Повсюду была кровь, но странная — в виде веревок или нитей, обвивших ее паутиной.

Все собравшиеся почему-то решили, что убил ее я. Я ничего такого не помнил, но чувствовал себя виноватым. Пока остальные стояли, в ужасе глядя на странное тело, я тихонько прокрался к двери. Добравшись до нее, я беззвучно переступил порог, спустился по ступенькам и был таков. Я не бежал, но шел очень быстро. Однако не к дороге, а в другую сторону — за школу, через лесок к реке. На земле лежал снег. Было холодно, и небо мерцало мириадами звезд. Силуэты стволов и голых ветвей были зрительно свежими и хрусткими. Направляясь к берегу, я испытывал глубочайшее раскаяние.

На берегу я снял с себя одежду. Тут оказалось, что я держу в руках очень большую и круглую плетеную корзину без ручки; размеров она была таких, что могла бы накрыть мое тело от головы до талии. Я вошел в воду, которая доходила мне до середины бедра, ожидая, что она будет ледяной. Но нет. Потом я лег на корзину и отдался во власть течения. Мимо плыли прекрасные заснеженные пейзажи под великолепием ночных небес… Мирное плавание, казалось, тянулось много часов, я увидел, как передо мной встает солнце, словно река изливается прямо из его огненного сердца. Солнечный свет омыл меня и нашептал, что все будет хорошо. Встав, я покинул реку, думая про себя: «Ты вырвался, Ларчкрофт, ты свободен». Тут я проснулся.

Странный сон, но не более странный, чем другие. Едва открыв глаза, я сосредоточился вовсе не на символическом смысле сна. Я спросил себя — и это было величайшее прозрение за всю мою карьеру светокузнеца: «Откуда берется свет во снах?» Через час раздумий мне пришло в голову, что во Вселенной, наверное, существует два типа света: внешний свет солнца и свечей и внутренний свет, исходящий из нашего собственного уникального разума. Эврика, мистер Фелл!

Некоторое время Огест строчил как сумасшедший, стараясь не отставать от слов хозяина дома. Закончив, он поднял глаза к лицу Ларчкрофта.

— Простите мое невежество, сэр, но что существует?..

— Разве вы не понимаете? Я знал: дабы разведать глубинную сущность света, мне нужно как-то смешать мой внутренний свет со светом внешним. Чтобы, как я уже говорил раньше, задать важные вопросы.

Но как? В том-то и была проблема. Сколь бы поразительным механизмом ни являлись глаза, они тут не годились, ведь глаза созданы исключительно для восприятия. Целый год я бился над этой загадкой.

Но однажды, стараясь дать отдых измученному мозгу, я листал книгу репродукций, которую купил по случаю, но на которую всё не находилось времени. Там было одно необычайное полотно под названием «Исцеление от глупости». На нем был изображен мужчина в кресле, за которым стоял кто-то еще — надо думать, врач. Он производил какую-то хирургическую операцию: небольшим инструментом проделывал дыру во лбу распростертого пациента. По лицу больного текли струйки крови, но, невзирая ни на что, он был в полном сознании. Со временем я догадался, что полотно изображает старинную операцию по трепанации черепа.

— Трепанация? — переспросил Огест. — Проделывание дыры в голове?

— Коротко говоря, да, — кивнула голова Ларчкрофта. — Операция была известна еще на заре человечества. Ее медицинское назначение — снизить внутричерепное давление, вызванное заболеванием или травмой. Но в оккультных кругах, в мире шаманов, ясновидцев и визионеров она проводилась для открытия канала прямой связи со Вселенной. Отчетов о таких случаях немного, но я прочел несколько, составленных теми, кто подвергся трепанации как раз с такой целью.

Они утверждали, что испытывают непрерывную эйфорию, прилив трансцендентной энергии и глубокое и прочное слияние со всем мирозданием… Мне не было дела до эйфории. Мне требовался путь, которым мой внутренний свет мог бы покинуть череп и соединиться в беседе с внешним светом.

Я решил подвергнуться трепанации и начал подыскивать хирурга, который бы ее произвел. Тем временем передо мной встала новая проблема. Когда в голове у меня будет отверстие, как мне направить мой внутренний свет вовне? По отчетам пациентов создавалось впечатление, что отверстие просверливалось для того, чтобы впустить Вселенную. Мне нужен был какой-то способ контролировать воображение. Я понял, что должен придумать символического посланника во внешний мир, фигуру, на которой я мог бы сосредоточиться и посредством которой мог бы выражать свою волю. А потому я взялся за дело и с толикой труда и уймой снов наяву сумел создать такой образ.

Тут Ларчкрофт умолк.

Подняв глаза, Огест обежал взглядом комнату, а после уставился на склоненную макушку собеседника.

— Что-то не так? — спросил он.

Голова Ларчкрофта качнулась.

— Лишь малость. Готовы вы заверить меня, что услышанное вас не шокирует?

— Это связано с сущностью посланца? — спросил молодой человек.

— Ну, — протянул Человек Света, — мое воображение породило концепцию юноши, во многом похожего на вас: любопытствующего, готового задавать важные вопросы и, возможно, как и вы, не расстающегося с блокнотом.

— Это меня не шокирует, — сказал Огест. — Всё логично.

— Да, но я ни в коей мере не утверждаю, что вы лишь посланник.

Вы репортер и доказываете, что неплохой.

— Спасибо.

— Итак, мой посланник был молодым человеком, и как только он материализовался, я стал думать о нем постоянно, чтобы не забыть его образ и иметь возможность вызвать в любую минуту. Я дал ему имя, потом за много ночей приучил себя видеть сны о нем. Как только я упрочил его бытие в моих снах, я начал работать над тем, чтобы сформулировать распоряжения. Теперь я мог, увидев его во сне — как он идет по улице, завтракает, лежит в постели с девушкой, — негромко сказать: «Возьми блокнот, пойди к Человеку Света и задай ему вопросы, которые ты записал. Получи его ответы и перенеси их на бумагу. А после принеси мне блокнот». И он послушно выполнял распоряжения, обходя моих давних знакомых — синих пуделей, рявкающих порождений ночи, и прочих чудищ, населяющих мир сновидений.