Профессору спустя неделю после знакомства с Машей можно было дать от силы сорок лет, хотя прежде он выглядел на все пятьдесят.

А по паспорту ему оказалось сорок два.

— Ничего странного, Машенька! — смеялся Земляникин, когда девушка спрашивала его о такой странной перемене. — Я ведь тоже нашел свою мелодию, ту мелодию, которую не мог отыскать долгие годы. И эта мелодия — вы.

— Не шутите, Андрей Сергеевич! — возражала Маша.

— Не шучу, Мария. Сразу после знакомства я сказал, что люблю вас. У меня абсолютный слух, и свою мелодию я не мог не узнать.

— Вы думаете, ваша мелодия — я? — Маша таяла, глядя в серые глаза профессора.

— Не думаю, а знаю. Слышу. Чувствую. Плохо человеку быть одному. Самая красивая и самая выверенная мелодия не звучит одна.

А вместе мелодии переплетаются, подчеркивают достоинства друг друга, усиливают взаимные темы — и рождают новые мотивы. Как же иначе?

Спустя пару недель после начала знакомства и Маша поняла, что любит профессора. Не как учителя и друга, а как мужчину — вполне еще молодого и очень привлекательного. Они, что называется, спелись.

Мелодия Андрея Сергеевича стала близка девушке, и, оставшись одна, она уже пробовала петь под арпеджио:

— Ма-ри-я Зем-ля-ни-ки-на.

Получалось очень неплохо. Куда мелодичнее, чем Цаплина.

Маша наконец-то поняла, что она действительно нашла, услышала себя. И скоро сама сможет творить мелодии и изменять свою жизнь, людей вокруг себя, возможно, даже выбирать погоду по душе или настроение по погоде — это ведь тоже совсем нелегкоГлавное — она вплетала свою песню в общую гармонию мироздания. Изменяла мир силой любви. А по-другому ведь изменить мир и нельзя — ибо маленькие злобные диссонансы все равно растворяются в мелодии, которая звучала, звучит и будет звучать и совершенствоваться вечно.

АНГЕЛА И КАРЛ ХАЙНЦ ШТАЙНМЮЛЛЕР. ПЛАНЕТА ТЕРНИЙ

ХОЗЯЕВА ПЛАНЕТЫ

С той стороны Великой Пустоши пришли наши предки, из-за края исполинской бездны, в которой холодеет свет и вымерзает жизнь. В провале времен бескрайних блуждали они, в металлической горе стремились сквозь Ничто, пока не увидели наш Мир — страну, пустынную от горизонта до горизонта. С неба спустились они, и плугами, что выше птичьего полета, вспороли жесткую почву, и посеяли в борозды семена деревьев; из мешков, что длиннее суточного пути верхом, вытряхнули они воздух; сквозь гигантское сито процедили море и испекли из мертвого песка живые машины…

В убежище было тепло и уютно. Женщины, сутулясь на грубо сработанных скамьях, прилежно латали изношенные камзолы, чинили кожаные доспехи, людские и конские, резали из дерева кухонную утварь. Дети играли под лавками или помогали матерям в работе. Лишь одна седовласая женщина сидела недвижно, прямая, как свеча, и смотрела перед собой в пустоту. Ее негромкий голос был едва слышен сквозь шум бури, а когда люди вдобавок начинали переговариваться друг с другом — становился и вовсе не разборчив; однако она не позволяла себе сбиться. Лохматый пес положил голову на колени старухи, она почесывала у него за ушами.

Снаружи завывала буря, швырялась обломками скал в створки люка, защищающего световую шахту, — но камни с бессильным грохотом отскакивали от тяжеловесного железа.

— Да, вот что рассказывали Пращуры. Я знаю, вы не верите мне.

Но это — правда. Своими ушами слышала я эти истории из их собственных уст, еще молоденькой девчонкой, и косы мои, нынче седые, тогда были каштановыми, пышными — зато ум мой был переполнен всяческим вздором. Руки мои еще помнят, как в те давно прошедшие годы прикасались к изделиям Пращуров, словно не диковинным сокровищем были те чудо-приборы, а привычной игрушкой. И помню я, старая теперь, престарая, помню день, когда на наш мир обрушилось черное горе…

Воздух тогда еще на вкус горчил, и мы все жили в светлых, крепких домах с гладкими стенами, которые отлили Пращуры. И ветровой генератор — вы его уже не видели, разве только помните заржавленные стальные балки — в ту пору жужжал как пчелка. И наши ночи освещал настоящий электрический свет, а не дымные лучины да мерцающие свечи. И тогда мужчины и женщины работали вместе: что на полях, что по дому. И — хотите верьте, хотите нет — по очереди присматривали за детьми. А героев в ту пору не было, как и нужды в них.

Не назову, правда, нашу тогдашнюю жизнь легкой. Каждый день по какому-нибудь полю или лугу протягивался новый след дракона.

А впрочем… Пусть урожай был никудышный, пусть стада вновь и вновь разбегались в паническом страхе, пусть буря выламывала строевые леса и рушила теплицы, пусть иссякал колодец — зато мы не кричали в ужасе: «Дракон! Дракон!» Страх не витал над нами. Во всяком случае, тот страх, который знаком нам теперь: подобный туче из тяжкого песка, погребающей под собой все живое. И все-таки уже был предначертан закат, уже истекало время Пращуров — родителей и дедов старших из нас. Один за другим уходили они в свои цитадели, в пирамиды из небьющегося стекла. И там смыкали вежды, чтобы навсегда погрузиться… как это они говорили… погрузиться в грезы. Свои знания они уносили с собой, а когда сгинуло знание — умерли и машины.

У меня был друг, Герент по имени, — потом его сочли трусом и в знак этого заставили носить женскую одежду, — так вот, при Пращурах он ходил в школу и выучился на механика. Только он один и пытался следить за ветровым электрогенератором, поддерживать в рабочем состоянии. А еще беспокоило его, что подходят к концу запчасти на складах и пустеют канистры с горючим. Однако не о том хочу я рассказать, а о роковых часах, решивших нашу погибель.

День тогда был солнечный и теплый, с гор тянуло свежестью, высоко в небе кружили ласточки… Разве что земля порой вздрагивала и сотрясалась так, что звенела посуда на полках. Однако мы к этаким встряскам уже привыкли. Последний толчок был посильнее, но и он лишь всполошил скот на лугах, да еще куры, кормившиеся в палисадниках, перестали разгребать мусор, сбились в плотные скопища и попрятали головы под крылья, будто завидев скользнувшую по земле тень ястреба.

Около полудня от дома к дому вдруг пролетела страшная весть: «Ламот погиб!» Я, бросив все, поспешила к сельской площади.

Четверо наших — двое мужчин и две женщины — несли Ламота по пыльной улице, держа его за руки и за ноги. По их окаменевшим лицам я как-то сразу поняла: это не просто смерть, нас постигло чудовищное несчастье. Любопытные дети протиснулись было вперед, но те, кто нес Ламота, сурово отстранили их. А потом уложили тело на скамью.

Я тогда была совсем девчонкой, неуемной и дерзкой, не хуже парней носилась по всей округе и редко упускала случай ввязаться в какое-нибудь лихое приключение. Но на этот раз меня вдруг охватила какая-то непривычная робость. Старейшины поселка столпились вокруг мертвеца, а я все не решалась подойти к ним вплотную.

А потом со стороны скотьего выгона примчался Зейт. Да, тот самый Зейт — герой Пустошей, кумир всех нынешних мальчишек. Зейт, чье имя первым вырезано на Скрижали Почести. Конечно, теперь для мужчины право быть вписанным в Скрижаль есть нечто куда большее, чем цена его собственной жизни. Но Скрижаль Почести еще не существовала тогда, и Зейта знали, по правде-то говоря, как самого обычного парня, пастуха и объездчика. А Ламот — это его брат.

В нос мне шибанул запах конского пота. На мне тогда был свитер затейливой вязки, и Зейт прошел совсем рядом, вплотную, так что пряжка его рукава запуталась в моих кружевах, надорвала их и оторвалась сама, а он этого даже не заметил. Молча уставился на покойника и долго, очень долго не сводил с него глаз.

— Лазер… Кто-то сжег его лазеромУ меня кровь застыла в жилах. Лазер — так называлось оружие для охоты и обороны. Применяли его нечасто, и только против хищных птиц или одичавших зверей; один хранился у Герента, причем тот всегда следил, чтобы лазер был под замком.

Наконец я отважилась пробиться вперед. И увидела: волосы Ламота спеклись в черную массу, кожа на лбу отслоилась от костей и повисла бурыми лохмотьями, щеки полопались, а глаза сварились вкрутую — прямо в глазницах, словно яичный желток. Тошнотворно смердела разъеденная плоть. Даже плащ Ламота был покрыт какими-то пятнами — мерзкими, склизкими, каждое размером с ладонь.