В начале августа прошла
Большая буря под Москвою
И тело каждого ствола
Ломала с хвоей и листвою.
Кружась под тучей грозовой,
Одна-единственная птица
Держалась к буре головой,
Чтоб не упасть, не расшибиться.
Свалилась на дорогу ель,
И над убитым мальчуганом
Сто океанов, сто земель
Взревели темным ураганом.
Малыш, за чей-то давний грех,
Как агнец, в жертву принесенный,
Лежал, сокрытый ото всех,
Ничьей молитвой не спасенный.
Заката неподвижный круг,
Еще вчера спокойный, летний,
Сгорел — и нам явились вдруг
Последний день и Суд последний.
Мы понимали: этот суд
Вершится вдумчиво и скоро,
И, зная — слезы не спасут,
Всю ночь мы ждали приговора.
А утром солнышко взошло,
Не очень яркое сначала,
И милостивое тепло
Надеждой светлою дышало.
Зажглась и ранняя звезда
Над недоверчивым безлюдьем,
Но гул последнего Суда
Мы не забудем, не забудем.
Лес удивляется белесой полосе,
А мир становится безмерней:
Как будто пахтанье, густеет на шоссе
Туман поздневечерний.
Врезаемся в него, не зная, что нас ждет
За каждым поворотом чудо.
Сейчас нам преградит дорогу небосвод
С вопросом: — Вы откуда?
А я подумаю, что эта колея
Бесплотней воздуха и влаги:
Она низринута с горы сверхбытия
В болота и овраги.
Деревня длится над оврагом,
Нет на пути помех,
Но вверх взбираюсь тихим шагом,
Мешает рыхлый снег.
Зимою жителей немного,
Стучишь — безмолвен дом,
И даже ирисы Ван Гога
Замерзли над прудом.
А летом долго не темнело,
Все пело допоздна,
Все зеленело, все звенело,
Пьянело без вина.
Вновь будет зимняя дорога,
Но в снежной тишине
Все ж будут ирисы Ван Гога
Цвести на полотне.
Шумит река, в ее одноголосье —
Загадка вековая, кочевая.
Из темной чащи выбегают лоси,
Автомашин пугаясь — и пугая.
И голос, кличем пращуров звучащий,
И лес по обе стороны дороги,
И мы посередине темной чащи,
И наши многодумные тревоги,
И лоси, вдруг возникшие, как чудо,
С глазами, словно звезды Вавилона, —
Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда.
Земля нам не могила здесь, а лоно.
Стены Нового Иерусалима
Не дворцы и скипетры царей,
Не холопье золото ливрей,
Не музейных теток разговоры,
Не церквей замшелые подпоры,
Не развалины монастырей,
А лесов зеленые соборы,
А за проволокою просторы
Концентрационных лагерей,
Никому не слышные укоры
И ночные слезы матерей.
Просило чье-то жалостное сердце,
Чтобы впустили и меня в ковчег.
Когда захлопнулась за мною дверца
И мы устраивались на ночлег,
Забыл я, кто я: отпрыск иноверца
Иль всем знакомый здешний человек?
Лицо мне щекотало тело львицы,
Я разглядеть не мог других людей.
Свистя, вертелись надо мною птицы,
То черный дрозд, то серый соловей.
Я понимал, что нет воде границы
И что потоп есть Дождь и вождь Дождей.
Я также понимал, что наши души
Остались там, в пространстве мировом,
Что нам теперь уже не надо суши,
Что радость есть в движенье круговом,
А за бортом вода все глуше, глуше,
Все медленней, но мы плывем, плывем…
В слишком кратких сообщеньях ТАССа
Слышу я возвышенную столь
Музыку безумья Комитаса
И камней базальтовую боль.
Если Бог обрек народ на муки,
Значит, Он с народом говорит,
И сливаются в беседе звуки
Геноцид и Сумгаит.