Поиск
80. СООБЩЕНИЕ ДРУЗЬЯМ
Как только Ту-104 пробил облака,
крутились колеса еще
от земного разбега
и прятались в люки,
мне сердце сдавило слегка
от той красоты,
что явила долина из снега.
Была на земле еще осень, остыла земля,
лужи рябили, и солнце туманом размыло.
Убор потемневшего бора на землю валя,
мел ветер.
И таяло то, что зима уронила.
Да, вот она, здесь она — наша зима!
Пронизана солнцем, сверкает сейчас без предела,
висит над землею.
Готовится.
Знает сама,
когда ей наступит пора,
и возьмется за дело.
Товарищи москвичи,
скоро будут с утра
морозы звенеть,
будут заснежены ели.
На Волге —
готовьтесь, Быковы мои Хутора,
озими ваши прикроют большие метели.
Товарищи, сообщаю на ближней волне,
друзья за Уралом,
я вам сообщаю из неба:
зима заготовками снега довольна вполне —
она поработала вдоволь
для нашего хлеба.
Будут сугробы под лыжи
и лед под коньки.
Снежинки тебе на ресницы, Москва дорогая.
Да вот они, рядом, бодрящие эти деньки.
Столкнул бы руками завалы,
зиме помогая.
Будут все радости наших трудов и побед,
и день новогодья наступит
в разбуженном мире.
И кажется близким
тепло чужедальных планет,
когда над землей пролетаешь на Ту-104.
А ветер
то волоком облако вел у земли,
то войлоком белым всё застилал неустанно,
то хлопьями хлопка…
Ташкент появился.
Вдали
уже узнавались вершины Таджикистана.
81. ВОСПОМИНАНИЕ О 1941 ГОДЕ
Горело всё —
людские трупы, лес и поле, —
всё прогоркло.
В дыму тоскливо хлеб горящий пах.
Трещали сосны, скрючивались.
От машины военторга
летели хлопья тлеющих рубах.
Дивизия на островке, в огне капкана вражьего,
фугаски движутся, как по стеклу, наискосок,
бесконечною
взрывной волной
всё выкорчевывая заживо,
крутя, как веник обмочаленный, лесок.
Сдавила боль —
жарой стянуло голенище яловое,
очнулся я, рванулся, как во сне.
Косыми ртами клочья воздуха вылавливая,
еще бегут,
туда — к расколотой сосне.
Бегу, склоняюсь к сердцу,
припадая на ногу остывающую.
Околыш красный промелькнул, крича:
«За мной!»
И я — за ним. Заковылял.
«За мной, товарищи!»
— «Хальт!» — сквозь разрывы ощущаю всей спиной.
Всех насчиталось девять,
и пошли, держа оружие,
в фуражке красной впереди — вожак.
Он знает путь,
он кадровый, где север знает, где восток.
Гремит оружие.
Я голенище распорол и смог шагнуть.
Идем, идем. А немцы здесь перекликаются,
как вороны.
Потом затихло. Рвется гул издалека…
«Стой! Мародер!»
Ведущий выхватил наган,
рванулся в сторону.
А мы — за ним.
И увидали паренька.
Тот стороной идет один,
не замедляет шаг, хоть связывай,
сгорели полы,
ствол винтовки жарко ржав.
Две длинных палки под рукой несет
и сверток бязевый.
«Брось!»
Командир наш выбил палки, подбежав.
Упал, разматываясь, сверток сразу,
пни обшаривая,
и мы заметили на нем, разинув рты, —
на школьной карте
улеглись
два полушария,
раскинув ребра широты и долготы.
В одном —
Союз наш, словно флаг горит у полюса,
в другом —
Индийский с Тихим
впереплеск переплелись.
«Ты что? — хрипит ведущий наш,
в глазах угроза строгая, —
Зачем ты взял?!»
— «Простите,
там валялась между пней».
У шапки ухо поднялось,
склонился к карте, палки трогая.
«Сейчас же брось!»
— «Я буду выходить к своим по ней…»
Да, почему я вспомнил,
почему весь день я думаю
о том бойце?
Меня весь день к нему влекло.
Пятнадцать лет дорогой сложною и трудною —
немного меньше, чем полжизни, — утекло.
И нес он карту.
А у нас тогда была еще трехверстка.
Мы путь к Ельцу держали, зная — наши там.
От перестрелок нас совсем осталась горстка,
шли вчетвером,
а он — за мною по пятам.
Толкал мне в спину палками от карты
наш упрямец,
мне чудились два полушария земли,
в одном —
вверху —
наш флаг летит, горит багрянец.
Китай и Бирма виделись вдали.
В другом —
Индийский с Тихим,
островов гряда коралловая.
Египет чудился…
Так шел боец за мной.
И в памяти моей так и живет он:
даль оглядывая,
несет из окруженья шар земной.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: