Последнее «смогу» Алёша выложил сильно, твёрдо, посмотрев на ребят: «Ну как?» И понял, что и спрашивать-то незачем! И так видно: «Хорошо! Ой, как хорошо!»

Тёмные Митины глаза налились незнакомой силой, а Зин-кины синеватые огоньки светились такой решимостью - хватит на всю границу!

- Во стихи! - сказал Алёша, и Иван Кузьмич вздохнул. То, как подействовали стихи на ребят, произвело на него сильное впечатление.

Сначала он смотрел на слушавших с какой-то ревностью. Не все строчки ему нравились. Но незаметно, забыв об этом, он разволновался. Будто в нём самом с этими стихами что-то и росло, и менялось. Морщинки разгладились, лицо стало уверенней, строже.

- Он сам это написал? - спросила Зина.

- Так собственные!-сказал Ломоносов.- Вот же записаны его рукой!

И вдруг, повернувшись к Ивану Кузьмичу, быстро спросил:

- А что, они где-нибудь напечатаны?

Иван Кузьмич окинул его неприязненным взглядом, но тут же, пригасив эту неприязнь, покачал головой:

- Нет.

- А почему? - спросил Алёша напрямки: после таких стихов придумывать вопросы было невозможно, да и не к чему. Вопрос здесь был один, прямой: «Почему?» Разве такие стихи могут лежать не напечатанные?

По лицу Ивана Кузьмича скользнула трудная усмешка, и он коротко ответил:

- Так получилось.

- И никто их не знает? - спросил Митя, а Мышойкин-младший внимательно посмотрел на отца.

- Никто,-твёрдо, с сожалением и виной сказал Иван Кузьмич.

И, что-то прикинув в уме, Алёша позвал ребят:

- Айда на заставу!

Ребята быстро собрались, только Мышойкин оглянулся на отца, но уже в следующую минуту догонял всех по дороге.

Скоро ребята стояли у заставы.

Начальника не было, Майорова тоже. И дежурный с улыбкой показал им в сторону кухни.

Оттуда доносились мягкие звуки гитары и тихие слова: «А иначе зачем на земле этой грешной живу?» Это Волков пел песню про виноградную косточку.

А из окна столовой слышался разговор:

- Ну, Прыгунов, и аппетит у тебя! Два первых с ходу.

- Проголодался. Набегался.

- А нарушитель?

- Не взяли. И не возьмём. Майорова боятся. Под Артамоновым сопка вздрагивает - нарушитель подавно! - Он хотел ещё что-то добавить, но, увидев ребят, отложил в сторону ложку и вышел.

- Что-то случилось? - спросил Прыгунов с порога.

- Так вот! - Ломоносов протянул ему письма и тетрадь.

Прыгунов взял конверт, аккуратно вынул из него галстук и фото, присмотрелся и, передав их собравшимся рядом товарищам, стал читать письма. Потом открыл тетрадь, пробежал быстрым взглядом по строчкам и, уже волнуясь сам, посмотрел на ребят: вот оно то, что нужно! Несколько дней назад он дал ребятам задание, найти хорошие стихи о границе и выучить их к юбилею заставы. А здесь стихи - да чьи! - сами пришли в руки.

Забытая и найденная теперь тетрадка взволновала Ивана Кузьмича не меньше, чем ребят. Он долго сидел на ступеньках, забыв и петуха Василия, и диковатых поросят.

А направившись к санаторию в библиотеку и уже возвращаясь оттуда с книгами по ломоносовской тропе, он смотрел на дальние леса и всё думал, думал - и про Пастухова, и про тетрадь, и про собственную жизнь. Потому что ответить на вопрос Ломоносова можно было /только рассказав про всё сразу.

Надо было поведать, как много лет назад к нему, учителю, пришёл молодой пограничник и принёс тетрадку с этими стихами.

Иван Кузьмич тоже писал тогда стихи и несколько из них - про пограничников и про пограничную полосу, про заставу - даже напечатал в краевой газете. Были эти стихи про спокойную жизнь, про спокойную границу - сам-то он, Иван Кузьмич, уже к той поре громких дел не искал. И казались Ивану Кузьмичу его стихи, может быть, лучшими на свете. Всё в них было так спокойно, что если внимательно почитать, то на границе и делать нечего.

Внизу под стихами были напечатаны его имя, его фамилия: Иван Мышойкин.

Вот к Ивану Мышойкину и пришёл пограничник Пастухов.

Стихи его неожиданно встревожили Мышойкина: так у него не получалось. И не в строчках дело. Строчки были очень негладки, неровны. И всё равно вместе они собирались в силу, перед которой он, Мышойкин, вдруг почувствовал какую-то робость. Не всегда это просто признать, что кто-то рядом лучше, сильней тебя!

А главное, не согласился он с ними! Они будоражили, переворачивали весь тихий настрой, с которым он уже свыкся. Будто в мире никакой тишины и нужно кого-то защищать, бросаться в какие-то трудные дела - и обязательно не за славой, не за орденом! А просто так! Да ещё это: «Я сумею, я всё смогу!» И самонадеянно, и вызывающе-как теперь у Алёшки Ломоносова! А попробуй выполни!

Иван Кузьмич так и собирался сказать на следующий день Пастухову, даже поспорить с ним.

А солдат оставил эту тетрадь на день-другой, а ушёл навсегда! Ушёл навсегда, но смог, смог! Так, как обещал в стихах! И выдержать бой, и Родину защитить! И не спорил, а выиграл спор. Вон там, на синеющей вдали сопке, на которой сделал для Родины всё, что мог…

Иван Кузьмич посмотрел на неё ещё раз и подумал: смог, потому что был готов к этому. Потому и стихи написал, которые вон как ребят подкинули. Глаза разожгли!

Вспомнив свои стихи в газете, Иван Кузьмич вдруг испытал прилив запоздалой неловкости, оттого что сейчас понял: люди читали их и, конечно, видели, как они неинтересны, а он в это время гордился. А чем?

А ведь он сам, Иван Кузьмич, он сам был когда-то похожим на этого солдата. И у него ведь был такой же запал, был, да куда-то испарился, пропал. И показалось, что всё потускнело. А может быть, потускнел он сам?

А ведь и строчки в голове бродили волнующие, весёлые!

Вот и выходило, что собирался он спорить не только со стихами Пастухова, но и с собой молодым, со своей молодостью, в которой всё было горячим, ярким. И сопки тогда были яркими, радостными, и небо синим-синим.

И оттого, что он вспомнил это, сопки вдруг налились новыми красками, новой силой, небо засинело. И где-то в душе появилось давно забытое волнение, из которого вот-вот пробьются, заговорят стихи…

Написать бы зажигающие, живые, такие, как этот парнишка-солдат. Вон ведь через столько лет и его, Мышойкина, они взволновали! И жить хочется, беспокойно жить, делать что-то нужное, живое! Это стихи! То-то пришлись по духу Алёшке Ломоносову. Как ветер в костёр.

«Этот-то ищет,- подумал Иван Кузьмич про Алёшу.- Ищет и найдёт. Оттого и тревожит свою душу вопросами. А тревожиться,-вздохнул он,-не всегда хочется… Скромности бы Ломоносову побольше. А так он, видимо, в чём-то прав, прав! - Иван Кузьмич вдруг почувствовал поднимающееся сопротивление: - А я - не прав?! - Но тут же, подавив в себе эту вспышку, подумал: - А что ж, наверное, не прав. Вон и Витька за ним тянется… Да, жаль, что я раньше не достал эту беспокойную тетрадку. Жаль».

Вот о чём думал Иван Кузьмич Мышойкин, держа под мышкой книги с Одиссеем, Гераклом и Гомером.

Он, шагая, смотрел на весело бегущие над сопками облачка, на проносившихся в выси диких голубей и жалел, что столько времени жил не так, не на той скорости…

И может быть, может быть, и впрямь стоит ещё бежать за этим нахалом Алёшкой Ломоносовым?! Только не робеть, а брать на себя побольше, веселей, чтобы всё: и умные тревоги и радости - передавать ребятам,-и всё пойдёт, пойдёт! Потому что жизнь - это ты. Работаешь, живёшь весело - и жизнь жива. Ты застрял - и жизни тошно…

…В несколько дней Иван Кузьмич сделал столько, что и за год, бывало, прежде не получалось.

Письмо в управление дороги о том, что не шлют учителя по иностранному языку, написал! Доклад про Шлимана и Троянскую войну приготовил. Заглянул с тетрадкой Митя - помог ему обдумать историю пограничных собак заставы. Они и письма отправили бывшим инструкторам и вожатым!