Он вдруг отчетливо понял, что умирает, и в диком приступе ужаса позвал Костю.

Ему казалось, что он кричит в полную мощь, но на самом деле его было еле слышно.

Костя услышал и, хмурясь, подошел. В лагере ему не сказали ничего обнадеживающего. Будут пытаться связаться с городом, вызывать вертолет. Сколько на это уйдет времени, никто не знает.

Рудерман горько плакал, пытался что-то сказать.

Костя нагнулся к самому его рту.

— Что со мной будет? — с трудом разобрал он сквозь безутешные рыдания.

Костя выпрямился. Перевел взгляд на укушенный член. Он стал синий и каких-то гигантских размеров. Только в страшном кошмаре можно было представить, что ему, Косте Рачихину, придется сосать этот хуй.

«Помрешь — вот что будет!» — злобно подумал он, но вслух, однако, ничего не сказал.

Рудерман вдруг замолчал и стал закатывать глаза. Костя с размаху сильно ударил его по щеке.

Голова у Володи мотнулась, он захрипел, но глаза вернулись на место, и он опять прерывисто задышал.

Костя Рачихин смотрел на него не отрываясь. А ведь если сейчас этот говнюк помрет, то не видать уже Наташки, это как пить дать. Никогда она ему не простит, что ее братец у него на глазах подох. Объясняй ей там потом про змею, не объясняй — все пустое, он Наташу Рудерман изучил хорошо. Шансы его на этом накрываются…

Рачихин с ненавистью разглядывал тяжело дышащего Володю. Обидно, ох обидно! Такую бабу упустить из-за этого кретина. Чего ради, спрашивается, всю неделю с ним таскался, мучался…

Но с другой стороны, если он его спасет, то это уже полный пиздец!

Тут уж она ему до гробовой доски будет обязана. Никуда не отвертится, голубушка. Сама все принесет.

На блюдечке с голубой каемочкой.

Глаза у Кости заблестели, замаслились. Мысли вихрем крутились в его голове.

Эту вершину он тогда покорит без проблем. Никакой муж уже не помеха. Она ведь в братике своем души не чает, больше ж у нее никого нет из кровной родни. Не считая ребенка, конечно.

И к тому же Рудерман, само собой, все сделает, что он скажет. Из кожи вон вылезет, чтобы в благодарность за спасение своей драгоценной жизни сеструху ему в койку уложить.

Ну что ж, Наташенька, ради твоих черных глаз!

Костя Рачихин быстро обвел языком полость рта, чтобы убедиться, что все чисто, никаких ранок нет. После чего опустился на колени, подавляя отвращение, взялся за посиневший хуище и начал отсасывать яд, периодически сплевывая.

В это время наверху, в полукилометре от них, на самой вершине возвышавшейся над плато горы, появилась одинокая фигурка. Это был юноша, почти мальчик.

Он повернулся в их сторону и, заинтересовавшись, стал всматриваться, прикрывая глаза от солнца.

Костя, не заметив его появления, по-прежнему энергично высасывал яд. Голова у него кружилась, и во рту чувствовался странный резиновый привкус.

Он на секунду оторвался, чтобы передохнуть, и вдруг обратил внимание, что ближайшая к нему левая рука Рудермана превратилась в огромную сосиску, как будто ее надули. Только там, где Володя носил часы, оставалась узкая перевязка.

Подросток, стоявший на вершине, видимо, потерял интерес к увиденному. Во всяком случае фигура его исчезла.

Вершина снова была пуста.

Костя Рачихин перевел взгляд на лицо Рудермана и отшатнулся. Оно было белое, неподвижное, с закатившимися глазами.

Он схватил Рудермана за грудки и как следует потряс его, но тот не двигался.

Костя оторвал травинку и поднес ее сначала к носу, а потом к открытому рту Володи. Травинка не шелохнулась.

Мудак Рудерман все-таки помер.

Костя Рачихин криво усмехнулся. От проделанных интенсивных движений перед глазами у него вдруг все поплыло. Он внезапно почувствовал сильный, неестественный под палящим солнцем озноб. Одновременно жуткая мысль поразила его.

Снова тщательно обведя языком внутренность рта, он с ужасом нащупал пропущенную при первой проверке крохотную язвочку под нижней губой. И тут же понял, что рот у него онемел, а язык распух и передвигается в этом сухом онемевшем рту с большим трудом.

Неожиданно что-то закапало, едко залило глаза. Костя провел рукой и с удивлением обнаружил, что он весь мокрый от пота. Внезапно он наклонился, и его тут же вырвало недавно съеденным бутербродом.

Какая-то смутная мысль мелькнула у него в голове, то была нужная, может быть, даже спасительная мысль, но осознать ее он так и не успел, потому что все его тело неожиданно начали сотрясать судороги.

Костя Рачихин упал на траву рядом с неподвижным Володей, корчась помимо своей воли все сильнее и сильнее, до тех пор, пока вдруг посиневший язык не вывалился у него изо рта, а сам он вытянулся и замер.

Змея отползла не очень далеко, метров на тридцать. Там она нашла другое удобное, спрятанное между двух больших камней, место. Раздражение ее бесследно прошло. Ничто больше не должно было тревожить ее теперь.

Она безмятежно расположилась на этом новом месте и, тщательно прислушиваясь к себе, с удовольствием начала опять погружаться в то чудесное томительное оцепенение, которое всегда предшествовало таинственному процессу смены кожи.

Солнце стояло уже очень высоко, когда Витя Колышкин остановился наконец передохнуть. Голова немного кружилась от горного воздуха. Витя достал из кармана небольшую пластиковую бутылку с водой, стал жадно глотать. Потом оторвался от нее, посмотрел, сколько осталось, и решил, что допьет до конца. Все равно пить он уже больше не будет.

Бросив бутылку вниз, Колышкин посмотрел, как она сначала покатилась, а потом застряла в кустах.

Больше смотреть было не на что, море отсюда все равно не видно, надо подниматься выше. Витя постоял еще немного, вздохнул и продолжил путь.

До скалы оставалось не так уж много, может быть с пол километра, но чем дальше, тем круче, тем труднее. И хорошо даже, что труднее, ему это только поможет, только укрепит перед испытанием.

Колышкин упорно лез вверх. Он немного волновался, но в то же время понимал, что в его жизни сейчас происходит нечто очень важное.

Решение, которое он принял, автоматически переводит его из категории обыкновенных мальчишек в разряд героев, тех, о ком сочиняют песни и снимают фильмы. И он, Витя Колышкин, к этому готов, он доведет до конца все, что задумал.

Вообще-то если оглянуться на прошлую жизнь, то станет ясно, что ничего в ней зря не происходило, что вся она просто была подготовкой к этому великому дню. Еще когда год назад ему в руки попала потрепанная книжка «Легенды и мифы Древней Греции», он уже почувствовал что-то особое.

Только тогда Витя многого не понимал. Книжка стала его любимой, он выучил наизусть все мифы, помнил всех героев, богов, титанов. Но ошибался в одном, самом главном. Колышкин считал, что эта потрясная книжка не имеет никакого отношения к жизни, что жизнь — одно, а легенды и мифы — совсем другое.

Теперь он понял, как был неправ. Все мифы на самом деле имели под собой, как выражается Федорыч, реальную основу, они были чистой правдой, уж теперь-то он знает.

Все повторяется в мире, и древние истории, пересказанные в книжке Н. А. Куном, случаются и в наше время тоже.

Когда директор лагеря, Владимир Федорович, в первый раз пригласил его к себе и попросил совета и помощи, потому что не мог справиться с бузой 5-го отряда, Витя был так горд, что тогда и не подумал про книжку. Это уже он потом сообразил.

После того, как конкретно помог Владимиру Федоровичу укрепить свою власть в лагере. Ведь только благодаря Колышкину ему это удалось, хрен бы он сам справился, никто в отряде его тогда не боялся…