— Я задержу вас на несколько минут, не больше.

Она встала и кивнула в сторону коридора.

— Обычно нам не разрешают принимать мужчин у себя в комнате, — сказала она, — но вы ведь родственник.

Гинни и Карен занимали комнату на первом этаже. Комната была тесная, заваленная всякими пустяками, которые можно найти в жилище любой студентки: фотографиями молодых людей, письмами, шутливыми поздравительными карточками, программами футбольных матчей, обрывками лент, расписаниями лекций, флакончиками духов, игрушечными зверюшками; Гинни села на одну из кроватей и указала мне на стул.

— Мисс Питерс сказала мне вчера вечером, — проговорила Гинни, — что Карен… погибла в катастрофе. Она попросила меня пока никому не говорить. Забавно! Я еще не знала никого, кто бы умер — то есть из моих сверстников, конечно, ну, в общем, вы понимаете, — и забавно, то есть я хочу сказать странно, что я ничего не почувствовала, узнав об этом. Я никак не могла настроиться на грустный лад. Наверное, до сих пор еще не прочувствовала.

— Вы были знакомы с Карен до того, как поселились вместе?

— Нет. Мы попали в одну комнату по распределению.

— Вы с ней хорошо уживались?

— Да, в общем, мы уживались. Карен держалась отнюдь не первокурсницей. Она здесь никого и ничего не боялась. И постоянно уезжала то на день, то на уик-энд. Вообще-то тут все так говорят, но она действительно ненавидела колледж.

— Из чего вы это заключили?

— Из ее поведения. Она пропускала занятия, вечно куда-то исчезала. Уезжая на уик-энд, заявляла, будто едет к родителям, а на деле никогда к ним не ездила. Она ненавидела своих родителей. — Гинни встала и отворила дверцу стенного шкафа. К внутренней стороне ее была прикреплена кнопками большая глянцевая фотография Дж. Д. Рендала. Фотография была испещрена крошечными проколами. — Знаете, что она делала? Метала стрелки в его фотографию. Каждый вечер перед сном.

— А как насчет матери?

— О, мать она любила. Родную мать, которая умерла. А теперь у нее мачеха. Ее-то Карен не очень жаловала.

— О чем же обычно говорила Карен?

— О мальчиках, — ответила Гинни, снова усаживаясь на кровать. — О чем еще мы все здесь говорим? О мальчиках! Карен прежде училась где-то здесь поблизости в частной школе и знала многих молодых людей. К ней часто приезжали студенты из Йельского университета.

— Она встречалась с кем-нибудь постоянно?

— Думаю, что нет. У нее их было множество. Все они увивались за ней.

— Она имела успех?

— Может, и еще кое-что, — Гинни наморщила носик. — Знаете, сейчас, конечно, нехорошо сплетничать о ней. И я не уверена, что все это правда. Может, просто выдумки.

— А в чем дело?

— Видите ли, когда вы приезжаете сюда, никто вас не знает, никто ничего о вас не слышал, поэтому вы можете плести, что угодно, и все сходит с рук. Я и сама о себе кое-что навыдумывала…

— Так что же вам рассказывала Карен?

— Да, собственно, она даже не рассказывала. Скорее намекала. Ей нравилось, когда ее считали неистовой, и она давала понять, что и все ее друзья тоже неистовые. Это было ее любимое словечко — неистовые. И говорила обо всем так, что ей невольно верили. Все полунамеками. Ну насчет своих абортов и тому подобное.

— Абортов?

— По ее словам, у нее их было два еще до поступления в колледж. Звучит неправдоподобно, верно? Два аборта! Ведь ей же было всего семнадцать. Я не очень-то поверила, тогда она начала объяснять, как это делается. И я усомнилась: может, и правда?

Девушка из медицинской семьи могла легко блеснуть сведениями относительно процедуры операции. Это отнюдь не доказывало, что она сама ей подвергалась.

— Она рассказывала вам что-нибудь о своих абортах? Где ей их делали?

— Нет, просто сказала, что делали. И вообще любила поговорить на подобные темы. Ей нравилось шокировать меня. Помню, наш первый уик-энд здесь — нет, пожалуй, второй, — она куда-то уезжала веселиться в субботу вечером и вернулась очень поздно, растрепанная, помятая, забралась в постель и говорит: «Черт, до чего же я люблю черное мясо!». Так вот запросто. Я не знала, что ей ответить. Мы тогда еще были едва знакомы. И промолчала. Решила, что это она так, для форса.

— Но иногда вы все же ей верили?

— Спустя пару месяцев начала верить.

— У вас не возникало когда-нибудь подозрений, что она беременна?

— Пока она находилась здесь? В колледже? Нет! Она никогда ничего такого не говорила. Кроме того, она всегда принимала пилюли.

— Вы наверняка знаете, что она их принимала?

— Да. Она это делала вполне открыто каждое утро. Да вот они — эти пилюли, прямо перед вами на ее столике. Вон в том пузырьке.

Я подошел к столу и взял пластмассовый пузырек. На этикетке стояло: «Аптека «Маяк», способа употребления указано не было. Я записал номер рецепта. Затем открыл пузырек и вытряс оттуда одну таблетку. Оставалось еще четыре.

— Она принимала их каждый день?

— Каждый божий день, — ответила Гинни.

Я не гинеколог и не фармацевт, но кое-что я все-таки смыслю. Во-первых, большинство противозачаточных средств продается теперь в специальной упаковке. Во-вторых, первоначальная доза гормонов снижена с десяти миллиграммов в день до двух. Значит, таблетки должны быть совсем маленькими. Эти оказались сравнительно большими. Без названия, ярко-белого цвета и шершавые на ощупь. Я сунул одну в карман, а остальные ссыпал обратно в бутылочку.

— Вы знаете кого-нибудь из молодых людей, с которыми встречалась Карен?

Гинни покачала головой.

— Карен когда-нибудь говорила о своих свиданиях?

— По правде говоря, нет. Она говорила отвлеченно, не называя имен, понимаете? Минуточку. — Гинни встала и подошла к туалетному столику Карен. За раму зеркала было заткнуто несколько фотографий молодых людей. Она вытащила две из них и протянула мне. — Вот об этом парне она говорила. Только у меня впечатление, что больше она с ним не встречалась. Она встречалась с ним прошлым летом, так мне кажется. Он из Гарварда.

На фотографии я увидел студента в футбольной форме. На груди его красовалась цифра 71, он сидел на корточках, пригнувшись вперед, и скалился прямо в объектив.

— Как его фамилия?

— Не знаю.

Я взял программу футбольных матчей между Гарвардом и Колумбийским университетом. Номер 71 — правый защитник Элан Зеннер. Записав это имя, вернул Гинни фотографию.

— А вот этот, — сказала она, передавая вторую фотографию, — из более поздних. Мне кажется, она с ним встречалась до последнего времени. Иногда она целовала эту фотографию перед сном. Его, кажется, зовут Гарри. Гарри или Эрик.

На карточке был изображен молодой негр в тугом блестящем костюме с электрической гитарой в руке. Он натянуто улыбался.

— Вы думаете, она встречалась с этим парнем?

— Да, думаю. Он играет в одном из бостонских джазов.

— И вы думаете, его зовут Гарри?

— Да, что-то вроде.

— А вы не знаете названия этого джаза?

— Карен любила окружать свои романы тайной, — нахмурилась Гинни. — Не то, что другие девчонки, которые рады выложить до мельчайших подробностей все, что касается их молодых людей. У Карен по-другому: она все намеками.

— Она что, встречалась с ним, когда уезжала на уик-энды?

Гинни кивнула.

Я повертел фотографию в руках. На обратной стороне стояло: «Фотоателье Кэрзон, Вашингтон-стрит».

— Можно, я заберу ее?

— Пожалуйста, — ответила она. — Мне-то что!

Я сунул фотографию в карман и снова сел.

— Вы знакомы с кем-нибудь из них? Из ее молодых людей?

— Нет, она меня ни с кем из своих друзей не знакомила. Хотя… минуточку. Один раз познакомила. С девушкой.

— С девушкой?

— Да. Карен сказала мне как-то, что к ней на день приедет ее близкая подруга. Все уши прожужжала, какая эта девица смелая, какая бесшабашная. Наболтала Бог знает чего. Я ждала, что появится что-нибудь действительно сногсшибательное. И вот она приехала…

— И что же?