Льюис Карр, еще будучи стажером, сорвал банк — он открыл новую болезнь. Болезнь оказалась довольно редкая — наследственная дисгаммаглобулинемия, воздействующая на бета-фракцию, которую он определил у четырех членов одной семьи. Но не это важно. Важно то, что Льюис открыл эту болезнь, исследовал ее и опубликовал результаты в «Медицинском журнале Новой Англии». Шесть лет спустя он стал профессором в Мемориальной больнице. Собственно, ни у кого никогда не возникало сомнений, что он им станет — нужно было только подождать, пока кто-нибудь из штата уйдет в отставку и освободит место.

По своему положению Карр имел в Мемориалке неплохой кабинет. Можно сказать, идеальный для новоиспеченного профессора: во-первых, он был очень тесен и вдобавок завален журналами, брошюрами и научными докладами, которые грудами лежали буквально всюду. Во-вторых, он был грязен и ободран и притулился где-то в темном уголке, неподалеку от лаборатории, где велись урологические исследования. В качестве последнего штриха посреди всей этой грязи и запустения восседала красавица секретарша, казавшаяся весьма соблазнительной, деловитой и совершенно неприступной: бесцельная красота в противовес целенаправленному безобразию кабинета.

— Доктор Карр делает обход, — сказала она без улыбки. — Он просил вас подождать его в кабинете.

Я вошел и уселся, предварительно убрав с кресла груду старых номеров «Американского журнала экспериментальной биологии». Через несколько минут появился Карр. На нем был белый халат нараспашку (профессора никогда не застегивают халаты), на шее болтался фонендоскоп. Воротничок рубашки был потрепан (профессора зарабатывают не так уж много), но черные ботинки сверкали (профессора знают, что бросается в глаза). Как всегда, он был спокоен, сдержан, дипломатичен.

Злые языки утверждали, что Карр не просто дипломатичен, а что он бессовестно подлизывается к начальству. Но и то сказать, многие имели против него зуб из-за его быстрых успехов. Лицо у Карра было круглое и ребяческое, щеки гладкие и румяные. Он улыбался обаятельной мальчишеской улыбкой, имевшей у пациенток неизменный успех. Сейчас он дарил такой улыбкой меня.

— Здорово, Джон, — Карр закрыл дверь в приемную и сел за стол. — Ты интересуешься Карен Рендал, — сказал он таким тоном, словно только что пришел к какому-то важному выводу. — Интересуешься по личным соображениям?

— Да!

— И все. что я тебе скажу, останется между нами?

— Да!

— Ладно. — сказал он, — я скажу тебе. Я не присутствовал при этом, но осведомлен полностью.

В этом можно было не сомневаться. Льюис Карр знал больничные сплетни не хуже любой сиделки. Он вбирал сведения о том, что делается вокруг, инстинктивно, подобно тому, как другие вдыхают воздух.

— Девушка поступила в четыре утра в приемный покои, при смерти. В бреду. Диагноз был совершенно ясен — кровотечение из влагалища. Температура около сорока, кожа сухая и пониженного тургора, дыхание прерывистое, пульс частый, давление пониженное. Она все время просила пить. — Карр глубоко вздохнул. — Стажер посмотрел на нее и распорядился сделать проверку на совместимость, чтобы начать переливание крови. Он взял у нее кровь для анализов и поспешно влил литр раствора глюкозы. Он также попытался найти источник кровотечения, но не смог, поэтому дал ей окситоцину и в качестве временной меры ввел тампон. Тут он узнал от матери, кто эта особа, и со страху чуть не навалил в штаны. Вызвал главного врача. Начал переливание. И вкатил ей большую дозу пенициллина профилактически. К несчастью, он сделал это, не заглянув в ее амбулаторную карточку и не осведомившись у матери, нет ли у нее к чему-либо аллергии.

— А у нее была аллергия?

— Еще какая! — сказал Карр. — Через десять минут после инъекции пенициллина у нее началось удушье, искусственное дыхание не помогало. К этому времени из регистратуры принесли амбулаторную карточку, и стажер понял, что наделал. Тогда он ввел ей миллиграмм эпинефрину. Это ничего не дало, и он перешел к капельному введению бенадрила, кортизона и аминофиллина. Ее перевели на кислород. Но она начала синеть, у нее сделались конвульсии, и через двадцать минут она умерла. Скорее всего девица и без того умерла бы: судя по всему, к моменту поступления она успела потерять почти пятьдесят процентов крови. Это уже конец, как ты знаешь — шок обычно необратим. Так что, возможно, мы все равно не смогли бы спасти ее. Но, конечно, от этого не легче.

— Но зачем стажеру было вообще вводить ей пенициллин?

— Таков, как ни странно, общий порядок в больнице, — сказал Карр. — Так уж заведено, когда больные поступают с определенными симптомами. Когда привозят девиц с маточным кровотечением и высокой температурой — то есть с возможным заражением, — мы делаем им «дв», укладываем в постель и впрыскиваем антибиотики. Обычно на следующий день они выписываются. А в историю болезни это записывается как самопроизвольный выкидыш.

— И такой диагноз записан в истории болезни Карен Рендал? Выкидыш?

— Да. Самопроизвольный. Мы всегда так записываем, чтобы не возиться потом с полицией. Нередко приходится иметь дело с криминальными или сделанными своими средствами абортами. По большей части больные эти бывают в истерическом состоянии и плетут Бог знает что. Мы тихонько делаем что надо и поскорее отправляем их домой.

— И никогда не заявляете в полицию?

— Послушай, за год к нам попадает до ста женщин в таком виде. Если бы мы докладывали полиции о каждом подобном случае, то не вылезали бы из судов, у нас не оставалось бы времени на исполнение своих прямых обязанностей.

— Но разве закон не требует…

— Конечно, закон требует, чтобы мы сообщали о таких случаях. Закон требует также, чтобы мы сообщали о каждом случае физического насилия, но если начать докладывать о каждом пьянице, ввязавшемся в кабацкую драку, этому конца не будет. Но предположим, ты знаешь, что данную больную оперировал какой-то коновал; предположим, ты вызываешь полицию. Следователь приезжает на следующий день, а больная говорит ему, что выкидыш был самопроизвольный. Или что она сама устроила его себе. Во всяком случае, правды она не скажет, и полиция будет недовольна. Причем недовольна тобой, потому что вызывал ее ты.

Я не собирался с ним спорить. Поэтому переменил тему:

— Почему же тогда это обвинение против Ли? Что произошло?

— Когда Карен умерла, — сказал Карр, — миссис Рендал впала в истерику. Она начала кричать и ей дали транквилизатор. Она взяла себя в руки, но продолжала настаивать, будто ее дочь сказала, что аборт сделал Ли. Поэтому она вызвала полицию.

— Миссис Рендал вызвала?

— Вот именно.

— А как же диагноз?

— Он остается прежним — «выкидыш». Это официальное медицинское заключение. Замена его на «криминальный аборт», с нашей точки зрения, не имеет достаточного обоснования. Только вскрытие покажет, был ли действительно произведен аборт.

— Вскрытие показало это, — сказал я. — Причем аборт был сделан вполне квалифицированно за исключением небольшой перфорации, Сделан кем-то, кто дело знал, но недостаточно хорошо.

— Ты разговаривал с Ли?

— Сегодня утром. Он утверждает, что не делал его. Исходя из результатов вскрытия, я ему верю.

Карр достал из кармана фонендоскоп и стал крутить его в руке.

— Грязная история, — сказал он. — Очень грязная.

— Ее нужно расчистить, — сказал я, — не можем же мы просто умыть руки.

— Нет, конечно, — согласился Карр. — Имен в виду, однако, что Дж. Д. Рендал в ужасном состоянии. Он чуть не убил беднягу стажера, когда узнал, чем ее лечили. Я присутствовал при этом и думал, что он задушит парня своими руками.

— А кто этот стажер?

— Некто Роджер Уайтинг. Вполне приличный парень, хоть и учился не Бог весть где.

— Как его найти?

— Дома, наверное. Сменился сегодня в восемь утра. — Карр нахмурился и снова повертел свой фонендоскоп. — Джон, ты действительно хочешь ввязаться в это дело?

— Я совсем этого не хочу, — сказал я. — Если бы можно было выбирать, поверь, я сейчас уже сидел бы у себя в лаборатории. Но у меня нет выбора.