Щелкнул выключатель, и свет Биг Сура погас. Печально. Хилое движение по Первой трассе никуда, конечно, не делось, но у нас никто не останавливался. Их или тормозило раньше, или проносило мимо.

Я знал, что умру, если съем еще хоть одного моллюска. Если моллюск вдруг случайно окажется у меня во рту, моя душа выдавится из тела, как зубная паста из тюбика, и размажется по вселенной.

Утром у нас еще была слабая надежда, но она быстро растаяла. И тогда Ли Меллон отправился на охоту — на плато, где стоял старый дом. Нельзя сказать, чтобы он был плохим стрелком — нет, он просто слишком увлекался. К старому дому иногда слетались голуби, а у родника, где несколько лет назад умер старик, попадались куропатки. Ли Меллон взял с собой последние пять патронов 22-го калибра. Я принялся убеждать его, что хватит трех. Дискуссия на эту тему оказалась короткой.

— Оставь две штуки, — сказал я.

— Я хочу жрать, — сказал он.

— Войдешь в раж и все расстреляешь, — сказал я.

— Я буду есть сегодня куропатку, — сказал Ли Меллон, — голубя, зайца, оленя или свиную отбивную. Я хочу жрать.

Патроны для 30:30 кончились две недели назад, и с тех пор каждый вечер к нам с гор спускались олени. Иногда их было двадцать или тридцать штук: жирных и наглых, но для винчестера у нас не осталось ни одного патрона.

Ли Меллону так и не удалось приблизиться к ним настолько, чтобы можно было стрелять из 22-го калибра. Однажды он попал оленихе в задницу, но та прыгнула в кусты сирени и убежала.

Так или иначе, я пытался уговорить его сохранить на всякий случай два 22-х патрона.

— Вдруг олень забредет завтра прямо в огород, — сказал я. Ли Меллона это не трогало. С таким же успехом я мог говорить о поэзии Сафо.

Он двинулся к плато. Вверх вела узкая пыльная дорожка. Ли Меллон поднимался по ней, становясь все меньше и меньше, и вместе с ним пять наших 22-х патронов тоже становились все меньше и меньше. Теперь они виделись мне размером с недокормленных амеб. Дорожка свернула в секвойи, Ли Меллон исчез, и вместе с ним все патроны, которые были у нас на этом свете.

Не найдя себе лучшего занятия, да и вообще не найдя занятия, я сел на камень у обочины дороги и стал ждать Ли Меллона. У меня была книга — что-то про душу. Книга утверждала, что если я еще не умер, если я читаю эту книгу, и в пальцах у меня достаточно жизни, чтобы переворачивать страницы, то все будет хорошо. Я решил, что это фантастический роман.

Мимо проехали две машины. В одной сидели молодые ребята. Девчонка была симпатичная. Я представил, как они уезжают из Монтерея на целый день, а перед этим долго завтракают на автовокзале 'грейхаундов'. Смысла в этом было немного.

Зачем им понадобилось завтракать именно на автовокзале 'грейхаундов'? Чем больше я об этом думал, тем меньше это казалось мне правдоподобным. В Монтерее куча других забегаловок. В некоторых даже лучше кормят. То что я однажды завтракал в Монтерее на автовокзале 'грейхаундов', еще не значит, что все должны есть именно там.

Вторая машина оказалась 'роллс-ройсом' с шофером и пожилой женщиной на заднем сиденье. Женщину насквозь пропитали меха и бриллианты, словно случайный весенний дождь вместо воды вылил на нее все это добро. Так ей повезло.

Она слегка удивилась, увидев, как я, словно суслик, сижу на камне. Потом что-то сказала шоферу, и стекло его дверцы плавно и без усилий поползло вниз.

— Сколько отсюда до Лос-Анжелеса? — спросил шофер. У него был превосходный голос.

Затем стекло ее дверцы плавно и без усилий поползло вниз, словно шея прозрачного лебедя.

— Мы опаздываем на несколько часов, — сказала она. — Но я так мечтала взглянуть на Биг Сур. Далеко ли отсюда до Лос-Анжелеса, молодой человек?

— Дорога петляет, — сказал я. — Миль двести. Придется ехать медленно, пока не доберетесь до Сан-Луис-Обиспо. Надо было сворачивать на 99-ю или на 101-ю, если торопитесь.

— Уже поздно, — сказала она. — Я им просто объясню, что так вышло. Поймут. У вас есть телефон?

— Нет, к сожалению, — сказал я. — Здесь нет даже электричества.

— Ну что ж, — сказала она, — Пусть немножко поволнуются за свою бабушку, это полезно. Десять лет они держали меня за мебель. Теперь будет повод вспомнить. Жаль, что я не сделала этого раньше.

Мне понравилось, как она произнесла слово 'бабушка', потому что меньше всего на свете она походила на чью-то бабушку.

Затем она очень любезно сказала 'спасибо', стекло плавно и без усилий поползло вверх, и лебеди продолжили свое движение на юг. Женщина помахала на прощанье рукой, и машина скрылась за поворотом, став чуть-чуть ближе к тем, кто дожидался ее в Лос-Анжелесе — тем, кто с каждой утекающей минутой нервничал все больше и больше. Им пойдет на пользу, если они немного за нее поволнуются.

Ну где же она? Где? Может позвонить в полицию? Нет, подождем еще пять минут.

Через пять минут раздался далекий хлопок 22-го калибра, затем второй и третий. Самое безнадежное — эти повторяющиеся выстрелы, снова, и снова, а потом тишина.

Через некоторое время Ли Меллон спустился с горы. Он шел по пыльной дорожке, потом пересек шоссе. Пистолет он нес небрежно — так, будто от него теперь было не больше пользы, чем от простой палки.

— Ну? — спросил я.

И вот был вечер, и Ли Меллон стоял рядом со мной на узкой балке.

— Скоро стемнеет, — сказал он. Он смотрел на пруд. Пруд казался зеленым и безобидным. — Был бы динамит, — сказал Ли Меллон. Потом он пошел в огород и сорвал там несколько листьев салата. Когда он возвращался, в глазах его была тоска. — Я видел в огороде кролика, — сказал он.

Собрав все свое самообладание, я прогнал слово 'Алиса' сперва с языка, а потом и из головы. Мне очень хотелось сказать: 'Чего же ты, Алиса, так испугалась?', но вместо этого я заставил себя смириться с тем, что от пяти наших патронов остались только воспоминания.

Ужин этим вечером был так себе. Немного зелени и банка скумбрии. Человек^[15], хозяин земли, где мы жили, принес эту скумбрию для котов, которых полно в округе — но коты не стали ее есть. Рыба была мерзкой настолько, что они предпочли остаться голодными. Что и сделали.

Скумбрия способна разорвать организм на части. Стоит ей попасть в живот, как в нем поднимаются гул, верещание и хлопки. Желудок закручивается вокруг собственной горизонтальной оси, издавая звуки, которые пронеслись бы по дому с привидениями вслед за подземным толчком.

После чего происходит громкий пердеж и отрыжка. Через все доступные отверстия скумбрия рвется наружу.

После подобного ужина список тем для разговора резко сужается. Я не представляю, как можно после поедания скумбрии говорить о поэзии, эстетике и мире во всем мире.

И чтобы уж окончательно превратить наш обед в гастрономическую Хиросиму, мы съели на десерт по куску хлеба от Ли Меллона. Хлеб Ли Меллона точно соответствовал описаниям сухарей, которыми кормили солдат Гражданской войны. В этом, разумеется, не было ничего неожиданного.

Я уже научился вставать по стойке смирно и салютовать глазами невидимому флагу — флагу того, кто соглашается заниматься стряпней, — когда раз в два-три дня Ли Меллон провозглашал:

— Кажется, пришло время печь хлеб.

Это потребовало времени и усилий, но я добился своего, и могу теперь его есть: твердый, как камень, в дюйм толщиной, безвкусный, похожий на Бетти Крокер^[16], отправляющуюся в ад, или на тысячу солдат, марширующих по дорогам Вирджинии — миля за милей по диким просторам.

Сразу после ужина я решил, что не буду слушать кваканье лягушек, уже собравшихся перед закатом в пруду, а, забрав пердеж и отрыжку, посижу в одиночестве у себя в будке и почитаю Экклезиаста.

— А я посижу здесь и почитаю лягушек, — перднул Ли Меллон.