Выходя из последней лавочки, которая оказалась настолько темной, что ему вообще ничего не удалось там увидеть – и даже услышать, – он заметил, что дошел до самого конца набережной, до того места, откуда, почти перпендикулярно, начинался длинный мол, словно пучок параллельных линий, убегающих вдаль, к маяку, и, казалось, сходящихся там в одну точку. Чередование двух горизонтальных освещаемых солнцем полос и двух темных – вертикальных.

Здесь же заканчивался и поселок. Разумеется, Матиас не продал ни одной пары часов, и на трех-четырех оставшихся улочках результат будет тот же. Чтобы не падать духом, он начал усиленно думать о том, что, по сути, его специализацией была сельская местность; в городе, насколько бы он ни был мал, явно требовались совершенно иные качества. Дорога, идущая по гребню мола, была безлюдна. Едва он собрался пройтись по ней, как прямо перед собой заметил щель, проделанную в массивном парапете, который, ограничивая собой набережную, далее шел вправо, до древней, полуразрушенной стены, оставшейся, очевидно, от старого королевского города.

Сразу за ней, или почти сразу, начинался невысокий скалистый берег – широкие, пологие уступы из серого камня террасами спускались прямо к воде, вытесняя, даже во время отлива, песок.

Матиас спустился по нескольким гранитным ступеням, которые вели вниз, к плоским камням. Слева ему теперь стала видна внешняя стена мола – вертикальная, однако освещенная солнцем, – единственная полоса, где парапет незаметно сливался с подножием волнореза. Пока дорога не представляла особых трудностей, Матиас продвигался дальше в сторону моря; но вскоре он все же остановился, так и не решившись перескочить через расщелину – хотя и не слишком широкую, – так как ему мешали тяжелые ботинки, теплая куртка и драгоценный чемодан в руках.

Тогда он сел на камень, подставив солнцу лицо, и пристроил рядом свой чемоданчик так, чтобы тот не мог соскользнуть. Несмотря на то что морской ветер здесь дул гораздо сильнее, Матиас развязал пояс, полностью расстегнулся и широко распахнул куртку. Машинальным движением в левом внутреннем кармане пиджака он ощупал бумажник. Солнце, ярко отражавшееся от поверхности воды, заставляло сильно прищуриваться. Матиас вспомнил девочку на палубе корабля, которая стояла, широко раскрыв глаза и подняв голову, заведя руки за спину. Казалось, будто ее привязали к железному столбу. Он снова запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник, чтобы проверить, там ли еще заметка, которую накануне он вырезал из «Фар де л'Уэст» – одной из местных ежедневных газет. Впрочем, вряд ли эта вырезка могла куда-то пропасть. И Матиас положил все обратно на место.

У подножия склона о скалы разбилась небольшая волна, увлажнив ту часть камня, которая до этого оставалась совершенно сухой. Начинался прилив. Одна, две, наконец три чайки подряд медленно-неподвижно пролетели, планируя навстречу ветру. Матиас вновь увидел железные кольца, вбитые в стенку мола, то обнажаемые, то заливаемые водой, которая мерно поднималась и опускалась в укромном углу возле причального спуска. Вдруг птица, летевшая последней, снялась с горизонтальной траектории, камнем упала вниз, пронзила водную гладь и исчезла. О скалу, всплеснув как пощечина, ударилась слабая волна. Матиас снова оказался в тесной прихожей перед слегка приоткрытой дверью комнаты с черно-белыми плитками на полу.

Девушка с боязливыми повадками сидела на краю смятой постели, зарывшись босыми ногами в шерсть овчинного коврика. На ночном столике горела лампа. Матиас запустил руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда бумажник. Он достал из него газетную вырезку и, положив бумажник на место, внимательно перечитал заметку от начала до конца.

По правде сказать, ничего особенного в ней не говорилось. Строк в ней было не больше, чем в каком-нибудь малозначительном сообщении из рубрики «происшествия». Кроме того, добрую половину статейки занимало описание ненужных подробностей, связанных с обнаружением тела; а конец был целиком посвящен рассуждениям о том, в каком направлении жандармы намерены вести свои поиски, так что описанию самого тела строк отводилось совсем немного, а восстановлению картины насилия, которому подверглась жертва, вообще не было уделено ни строчки. Прилагательные «ужасный», «омерзительный» или «отвратительный» совершенно не годились для этого дела. Расплывчато-слезливые сетования по поводу трагической судьбы маленькой девочки тоже ничего не давали. Те завуалированные выражения, в которых рассказывалось о ее смерти, целиком соответствовали принятому для этой рубрики стилю газетных статей и отражали, в лучшем случае, лишь самые общие сведения. Чувствовалось, что те же самые слова авторы употребляли в каждом подобном случае, даже не пытаясь сообщить хоть малую долю правды о конкретном деле, о котором, надо полагать, они и сами толком ничего не знали. Приходилось заново от начала до конца восстанавливать всю картину по двум-трем простейшим подробностям, таким как возраст или цвет волос.

Внизу, в нескольких метрах от Матиаса, о скалу ударилась небольшая волна. У него начинали болеть глаза. Он отвернулся от воды и стал смотреть на берег, вдоль которого в южном направлении тянулась узкая «таможенная тропа». Дневной свет здесь казался не менее ослепительным. Матиас совсем закрыл глаза. По ту сторону парапета, вдоль набережной, до треугольной площади и памятника, окруженного решеткой, выстроился ряд безликих фасадов. За ними – череда магазинных витрин: скобяная лавка, мясная лавка, кафе «Надежда». Там, у стойки бара, он пил абсент по три кроны семь.

Он стоит в тесной прихожей на втором этаже у приоткрытой двери спальни с черно-белыми плитками на полу. Девушка сидит на краю смятой постели, зарывшись босыми ногами в шерсть овчинного коврика. Подле нее скомканные простыни свисают на пол.

Ночь. Горит лишь лампа на столике у изголовья. Долгое время сцена остается неподвижной и безмолвной. Затем снова слышатся слова «Ты спишь?», произнесенные строгим, глубоким и слегка певучим голосом, в котором словно бы таится неведомая угроза. Тогда в обрамлении овального зеркала над трельяжем Матиас замечает мужчину, находящегося в левой части комнаты. Мужчина стоит; взгляд его неотрывно прикован к чему-то; но определить его направление мешает наличие зеркала между ним и наблюдателем. Все так же не поднимая глаз, девушка встает и робко идет к говорившему. Она выходит из видимой части комнаты и несколько секунд спустя появляется в овальном зеркале. Подойдя к своему хозяину – когда их разделяет меньше шага – расстояние его вытянутой руки, – она останавливается.

Рука великана медленно приближается к ней и ложится у основания хрупкой шеи. Плотно обхватывая шею, она сжимает ее без видимого усилия, но так уверенно и крепко, что постепенно ее слабое тело покоряется. Ноги ее подгибаются – одна, а затем другая, – и девушка сама собой опускается на колени на каменные плиты пола – белые восьмиугольники размером с тарелку, соединенные краями по четыре, так что между ними еще остается место для такого же количества маленьких черных квадратов.

Ослабив хватку, мужчина снова нашептывает что-то из пяти-шести слогов тем же тихим голосом – но на этот раз более приглушенно, почти сипло, невнятно. Исполнение приказа происходит с немалой задержкой – как будто он долго летел откуда-то издалека, через песчаные равнины и стоячие воды, – когда девушка медленно, как будто с осторожностью, поднимает руки; маленькие ладони послушно скользят вверх вдоль бедер, назад и в конце концов остаются за спиной, чуть пониже ложбинки поясницы – скрещенные, как будто связанные, в запястьях. Затем, с какой-то сдержанной яростью в голосе, слышатся слова: «Ты красивая…» И пальцы великана вновь овладевают добычей, ожидающей у его ног – такой миниатюрной, что рядом с ним она выглядит почти несоразмерно.

Кончиками пальцев он проводит по обнаженной коже у основания склоненной шеи и вдоль ее изгиба, полностью открытого высокой прической; затем рука скользит у нее под ухом и точно так же слегка касается губ и лица, которое она затем невольно поднимает, открывая наконец свои большие темные глаза в обрамлении длинных, загнутых, как у куклы, ресниц.