— Ее звали Сильвия? — спросил я старика.

— Да, мистер Маклин.

— Сильвия Кароки?

— Кажется, да. Давно это было, могу и ошибаться.

— Но что Сильвия — точно?

— Да, мистер Маклин. Звали ее точно Сильвия.

— Yo necesito ayuda. Por favor[5]…

По-испански она говорила с сильным акцентом, но понять можно было, особенно если привык разбирать жаргон. Старик ответил:

— Говори по-английски, милая. Я по-английски тоже могу.

— Вы ведь отец Гонсалес? — она подошла ближе.

— Да, я отец Гонсалес.

— Вы мне поможете? Очень прошу.

— Если смогу, милая. Садись, расскажи, что у тебя за беда.

Она присела на краешек скамьи и смотрела на отца Гонсалеса, не отрываясь.

— Вы священник?

— Ну конечно. А ты принадлежишь к католической церкви, дитя мое?

Она печально покачала головой.

— Нет. Я ни к какой церкви не принадлежу. Но там, в морге, лежит один человек, так он католик. И он умер без отпущения грехов…

— Он кто? Мексиканец?

— Нет. Американец.

— А как вышло, что он умер, дитя мое?

— Его убили. Подрался, и двое из той компании прирезали его ножами.

Священник кивнул. Он был полон сострадания и к ней, и к нему — ко всем, кто становится жертвой таких вот вспышек насилия.

— Так, значит, он мертв?

— Да.

— Что же я могу для него сделать, дитя мое? Поздно принимать его исповедь.

— Понимаете, святой отец, он в морге. Я спросила у капитана полиции, как они с телом поступят? Говорит, что для таких на кладбище есть яма с негашеной известью. Вот я и пришла вас просить: заберите тело и похороните на освященной земле. И помолитесь о его несчастной душе.

— Но ты же не веруешь в бессмертие души!

— Нет, не верую! — ответила она с яростью. — Не верую! И в Бога вашего не верую, святой отец! Ни в какого Бога! Все как есть вам говорю, святой отец.

— И очень хорошо делаешь, дитя мое. Всегда следует говорить правду. Но если ты так настроена, зачем же ко мне пришла?

— Потому что он веровал.

— Не понимаю я тебя, — сказал священник. — Ты его вдова?

— Нет.

— Любила его?

— Я его ненавидела!

Старик развел руками, глядя на Сильвию с недоумением. Ждал, что она скажет, и услышал:

— Все вы одинаковые. Имейте мужество признаться, святой отец.

— Да ведь все люди одинаковые, — мягко ответил отец Гонсалес.

— Я прошу вас помочь. К чему эти разговоры?

— Ни к чему, дитя мое.

— Так вы его тут похороните?

— У него нет ни родственников, ни друзей?

— Никого. В целом мире никого, кроме меня.

— Тогда нетрудно будет забрать тело, чтобы похоронить здесь. Как его звали?

— Фрэнк Патерно.

— Понимаю, — Священник встал, взял ее за руку. — Что же, дитя мое, пойдем в полицию, постараемся с ними договориться.

Сгущались сумерки, небо было расцвечено, как букет увядающих роз. Отец Гонсалес поднялся, сделав мне знак следовать за ним, и, не задавая вопросов, я пошел на кладбище, где лежал Фрэнк Патерно, называвший себя Питер Поп. На его могиле стоял деревянный крест с именем, датами рождения и смерти. Я прочел даты и долго стоял в подступавшей все ближе тьме, погрузившись в свои мысли. Потом повернулся к старику. Мы вернулись, и он зажег лампу, приглашая меня посидеть с ним еще.

— Если я правильно понял, — сказал он, — вас, мистер Маклин, интересует та девушка, а не тот, кто здесь лежит.

— Вот оттого вы мне и рассказали про вашу встречу, не пытаясь придать ей какой-то смысл?

— А много ли вы видели вещей, обладающих ясным смыслом, мистер Маклин? Когда ты совсем молод, кажется, что прочно стоишь ногами на земле и никогда эта связь не ослабнет. Но идут годы, она начинает слабеть, так, мистер Маклин? Уже нет былой уверенности, уже прочность не та. Наверное, с вами тоже такое произошло, разве нет?

— Причем тут это?

— Притом, что правда и ложь, настоящее и поддельное — они, мистер Маклин, смешиваются, расплываются. Или это просто фантазии выжившего из ума старика?

— Вы вовсе не выжили из ума, отец Гонсалес, — ответил я, задумчиво глядя на него. — Вы вот мексиканец, а по-английски говорите так, словно в университете специально риторике обучались. Ваш приход, может быть, самый бедный на много миль вокруг, а тем не менее никогда мне, кажется, не встречался такой умный, такой всепонимающий человек. Вы меня угостили ужином, который подают в обычном крестьянском доме, но сделали так, что у нас с вами был пир эпикурейцев.

— Стало быть, есть, что замаливать, спаси меня, Боже.

— Замаливать?

— Мистер Маклин, вы человек очень наблюдательный, — вздохнул он. — Но никаких тайн здесь нет. Вы просто не учитываете, что, как и многие, кто вырос здесь, на границе, я с детства говорю на двух языках. Английский я знал еще маленьким ребенком, к тому же учился в семинарии Федерального округа, затем в Риме, а главное, я уже давно, очень давно живу на земле. Пусть это бедная церковь, но для меня, мистер Маклин, она большое богатство, очень большое. — Голос его стал едва слышен.

— И оттого, что тут лежит тело Фрэнка Патерно?

— Да, и от этого. Как знать? Ему же ничего не нужно было, только немножко освященной земли.

— Но ведь он был вор, сводник, ничтожество, он зарабатывал тем, что сам объявил себя священником…

Отец Гонсалес прервал меня.

— Какой мерой меряете, мистер Маклин? Кому дано знать, что творится в душе человеческой?

— Вот видите, — сказал я, — с клириками спорить невозможно. У вас на все найдется эвфемизм, не можете вы вещи своими именами назвать.

— Зато вам, мистер Маклин, все на свете понятно, да?

— Если бы! Вот вы столько всего мне рассказали, а ведь ничего не объяснилось. Чего ради Сильвия Кароки так пеклась о человеке, которого ненавидела?

— Этого я вам объяснить не могу, мистер Маклин.

— То есть не хотите.

— Да.

— Почему?

— А разве вы сами не понимаете? — в голосе старика теперь чувствовалась усталость. — Я ведь священник. Как же я могу делиться с первым встречным тем, что мне открыли, вверив душу?

— Но почему нет? Она же не на исповеди у вас была.

— Если формально, то нет, не на исповеди. Такого не было. И она не обратилась в мою веру, вообще не приняла религию. Странная это девочка — верней, женщина, она ведь уже не ребенок была, совсем не ребенок — вот оттого я так ясно ее и помню, хотя столько лет прошло.

— Но ведь она была проститутка! Девка из борделя в Хуаресе!

— В Хуаресе бордели ничуть не хуже, чем в Эль-Пасо, мистер Маклин, а кроме того, вдумайтесь и поймете, что всем нам приходится так или иначе собой торговать. Я уже слишком стар, а вы, мистер Маклин, слишком проницательны, чтобы всерьез принимать на веру всю эту благочестивую ложь. Да, всем приходится торговать собой, только у некоторых выходит так, что за право торговать платит сам торговец. Вам странно такое слышать? А я просто хочу понять, что же мы называем грехом, и не надо сразу же обрушивать проклятия. Когда эта Сильвия Кароки тут появилась, я сразу проникся к ней сердцем, — знаете почему?

Я помотал головой.

— Потому что в ней гордость была настоящая и сила тоже — не та гордость, какая у очень богатых бывает, и сила не оттого, что она чего-то добилась; в общем, не то, что мы называем soberbia — трудно это слово передать по-английски, а была в ней animo — тоже точного эквивалента не подберу, ну, в общем, честь, я думаю, и мужество, и твердость, раз уж более точных выражений не находится. Как мне это вам объяснить? Давным-давно, еще на гасиенде, где я жил ребенком, один пеон не стерпел измывательств надсмотрщика, замахнулся на него, огрызнулся, что-то такое и его привязали к столбу на площади, стали хлестать бичами, чтобы не заносился. После каждых десяти ударов надсмотрщик подходил к нему, спрашивал: «Ну как, хватит?» И если бы он сказал, что хватит, они бы остановились. Но он не сказал, и его забили насмерть. Понимаете теперь, что я имел в виду, когда про Сильвию говорил?