— Сними свитер!
— Потом сниму, позже.
— Нет, сейчас! В Испании женщина повинуется мужчине, так не позорь меня перед гостем.
— Ты пожалеешь, ты будешь страдать, тебе будет больно…
Он постарался придать своему лицу иронично-презрительное выражение и вздернул брови.
— Попробуй только сказать нечто подобное еще хотя бы раз, и ты у меня схлопочешь! Я не я буду, несмотря на то что рука у меня кровит, я тебе врежу! Вот этой самой рукой так съезжу по морде! Ну, давай же, снимай свитер!
Марк протянул к ней руку, протянул демонстративно, чтобы показать, как сильно хлещет кровь, в тайной надежде, что она смягчится, растает, сжалится над ним, но услышал он совсем не то, что ожидал услышать.
— А знаешь, на кого ты похож, когда тебе больно?
Нелли еще пыталась сдерживаться, но губы ее предательски дрожали.
— Ты похож на рыбу! Не знал? Неужели тебе никто никогда не говорил, что, испытывая боль, ты открываешь и закрываешь рот, как рыба, которая ловит мух… или как рыба, вытащенная из воды. Вот так-то, сеньор, я хотела, чтобы вы это знали!
Тоненькая струйка крови медленно сползала по щеке Нелли, достигла уголка рта, и Нелли вытерла кровь рукавом.
— Толстая корова! — взорвался Марк. — Дура! Бестолочь! Снимай, тебе говорят!
Он больше не отдавал себе отчета ни в том, что говорит, ни в том, что делает, он хотел только одного: чтобы она сдалась, смирилась, уступила ему, покорилась ему. Он хотел сделать ей больно, хотел заставить ее страдать… Он ее любил…
Нелли сделала несколько странных, судорожных движений, подаваясь назад и как бы отползая от него по банкетке подальше, потом она скрестила руки на груди, ухватила свитер за «подол» и, вывернув его наизнанку, сняла его. Как только свитер мелькнул у нее над головой, Марк очень тихо, так, чтобы испанец не слышал, взмолился:
— Надень его, надень снова, ради бога!
Под свитером у нее оказалась только шелковая маечка, прозрачная, как намокший лепесток цветка.
— И отдай мне эту майку.
В ее зеленых глазах он увидел свое отражение, увидел себя таким, каким не видел ни в одном зеркале, увидел себя таким, каким был на самом деле. Майка вспорхнула и слетела с плеч Нелли; теперь на ней не было ничего, кроме медальона.
— Вот дрянь! — выдохнул Марк. — Я теперь готов держать пари, что твой лифчик спрятан в штанах этого господина, как раз там, где ширинка.
Марк видел испанца, застывшего у стола и смотревшего на них обоих своими большими глазами. Наконец-то этот тип оторвал от стула свой зад. И вовремя… Теперь предстояло перейти к очень и очень серьезным вещам…
Той же ночью, когда Марк вновь появился на палубе яхты, он громко смеялся и надсадно кашлял, так, словно хотел вместе со слюной и рвотой выхаркнуть и легкие. При виде звезд у него закружилась голова, и он упал, ударившись о поручни на корме. Удар был такой силы, что он описался, да так, что здорово замочил брюки. За его спиной красноватый дымок поднимался из иллюминаторов. Но ни один отец семейства, припозднившийся на берегу, ни одна добропорядочная супруга, мучившаяся бессонницей, ни один гуляка его не заметил, никто ничего не видел, никто не взял на себя труд вообразить бедных детишек в ночных рубашках и пижамках, мечущихся среди языков пламени! Короче говоря, никто не пришел на помощь! Дымок постепенно рассеялся, и когда он совсем растаял, Марк все еще лежал, как куча тряпья у поручней, с открытыми глазами, выжидая, когда ему станет чуть получше, чтобы вновь спуститься в самое пекло. Он был жалок, а самому себе он был отвратителен. Дул легкий ветерок, но был он холодный и резкий при порывах. Ноги у Марка заледенели, руки онемели, одеревенели… Небо было густо усеяно звездами… Идеальная погода, чтобы где-нибудь в тепле заниматься любовью… Звезды, звезды, по всему небу, от края до края… Нелли говорила…
— Нелли… Нелли…
Он с трудом встал на ноги и потащился к каюте.
Внутри нестерпимо воняло гарью. В темноте перед его глазами плыли едва различимые мутные пятна иллюминаторов. Было слышно, что по полу что-то катается. «Выключатель там», — подумал он, поднимая руку и ощущая, что поднимает не часть своего собственного тела, а тяжеленное бревно, бывшее ему явно не по силам. Он наугад хватался и цеплялся за какие-то предметы, его ноги наступали то на что-то мягкое, то на что-то твердое, с хрустом и треском ломавшееся, и хотя хмель еще не выветрился из его головы, он все же боялся, что наткнется на чье-нибудь тело, боялся, что этот «кто-то» придет в себя и устроит ему взбучку… а еще он боялся, что тело может оказаться трупом. Только этого ему и не хватало!
Наконец Марк дотянулся до выключателя, щелкнул им, и неоновые лампы тотчас же загорелись. При виде той картины, что представляла теперь каюта, он испытал сильнейший шок. В розовато-коричневатом мареве все плыло перед глазами, но даже через эту пелену можно было разглядеть, что в так называемой кают-компании царил такой дикий кавардак, такой ирреальный хаос, словно его специально создал и заснял на пленку пьяница-оператор, едва вышедший из комы после очередного запоя. Марк задрожал. Его била крупная дрожь, на лбу выступил обильный пот. Сказать, что в каюте дрались, значило ничего не сказать. Скорее можно было сказать, что яхты как таковой больше не существует, ибо ее в ходе этой схватки просто варварски уничтожили. Кто-то не то стрелял по переборкам петардами, не то запускал в них дымовыми шашками. Здесь все смешалось: обгоревшие обрывки обоев и щепки от лакированной мебели, оплавившиеся лохмотья искусственной кожи, какие-то перекрученные, искореженные металлические рейки, изодранные в клочья кружева; колыбель, сорванная наполовину с места, висела на двух вместо четырех веревках, и все мешки и мешочки с клубнями, корневищами и луковицами, заполнявшие ее, вывалились на пол; некоторые из них прорвались, так что их содержимое, то есть клубни и луковицы, рассыпались, раскатились по всей каюте, и именно они трещали под ногами. На полу также громоздились кучками объедки, сломанные и выпотрошенные петарды, какие-то шмотки, кем-то использованный огнетушитель, покрытый остатками пены, и жалкие «останки» на три четверти сгоревшей искусственной елочки. Марк нагнулся, чтобы поднять свой нож.
— Нелли, — еще раз позвал он, едва-едва сознавая, что на борту яхты, где все плавало в красноватом дыму, он совсем один, весь пропитавшийся запахом гари.
Он пошел дальше и добрался до каюты, служившей спальней. Там было тихо и поразительно чисто. Однако Нелли там не было. Она не лежала в постели под одеялом и не читала при свете ночника книгу, закинув одну руку за голову, как она делала по обыкновению… А где же она?.. На постели лежал конверт. Судя по тому, кто значился на нем отправителем, а кто адресатом, это не было прощальное послание от Нелли. Письмо, правда, было адресовано ему, но не просто Марку, а господину Марку Лупьену, и отправлено оно было из больницы Беклера в Кламаре. Перед отъездом он просил отправить ему это письмо в Гавр, когда будет получен интересовавший его результат, но когда письмо действительно пришло в Гавр, он уже не мог прийти на почту к окошечку «До востребования», чтобы получить его, так как был уже далеко от Гавра; на конверте виднелись штампы десятков речных управлений, куда письмо поступало, догоняя его по реке, но всегда с опозданием на день-два, чтобы в конце концов попасть в руки к Нелли. В письме содержался итог десятилетних обследований, пройденных Марком, одно слово в самом конце означало приговор, потому что помещало его в разряд безнадежных больных, страдающих азооспермией. Марк бросил письмо на кровать. Именно оно все погубило…
Марк вернулся в разгромленную кают-компанию и сел на пол, раздвинув ноги и упираясь спиной в остатки обуглившейся двери. Свет неоновых ламп постепенно тускнел, дрожа и подмигивая; яхту слегка покачивало и в такт качке по столу медленно «ездила» бутылка, формой своей напоминавшая фигуру обнаженной женщины, эдакая стеклянная Венера, которой уже нечего было отдать. Он задавался вопросом, когда же он расплачется. Увы, в его сперме не было жизни, а в его слезах, по-видимому, не было искреннего горя. Ему теперь оставалось одно: умереть во сне. На ощупь он нашел то, что можно было подложить под голову вместо подушки: вывернутые наизнанку, старые, потрепанные, но довольно мягкие джинсы. Вместе с джинсами в его руках оказались и словно приклеившиеся к ним женские трусики цвета слоновой кости. Он раскрыл нож и изрезал трусики на мелкие лоскутки. Нет, наверное, больше уже никогда он не будет владеть Нелли, никогда он не услышит ее смеха, не увидит ее тени на этих переборках, не ощутит ее рядом с собой, как бывало в те минуты, когда она со смехом терлась своим телом о его тело. Он почти терял сознание и против своей воли горько плакал. Голова его клонилась все ниже и ниже, так что в конце концов он рухнул на пол и тут же почувствовал прикосновение чего-то мокрого и холодного. Щекам стало щекотно от плещущейся воды. «Да ведь яхта идет ко дну», — прошептал он. Прямо перед его носом в полу около двигателя зияла дыра люка, и было видно, что в проконопаченные доски днища воткнут топорик, разделявший на две струи небольшой фонтанчик, со свистом и шипением, похожим на шипение газа, заполнявший водой трюм яхты. А ведь Нелли была права, когда говорила, что этот топорик принесет несчастье, что не надо было его покупать, несмотря на то что это прекрасное изделие из шведской стали продавали всего за полцены. Уж не убил ли он ее этим топором?