Не успел Пьер дочитать последние слова, как отец выхватил у него тетрадь из рук, и она полетела в пропасть. Свет погас…

— Кто еще это читал?

— Никто…

Пьер хотел повернуться, но одна тяжелая ладонь отца легла ему на затылок, другая заткнула ему рот.

— Ты что, не понимаешь, что означает, когда тебе говорят: «Молчи! Держи рот на замке!»? Не понимаешь?

Пьер не мог больше дышать. Он весь как-то обмяк, словно из него выпустили воздух, перед глазами стоял какой-то красноватый туман. Он машинально цеплялся за руку, душившую его. Перед глазами быстро-быстро мелькали снежинки… Но кошмар кончился. Руки, только что душившие его, разжались, похлопали его по плечам и спине… И вот уже отец прижал его к себе…

— Да ладно, не важно… теперь уже все равно, — сказал Марк немного усталым, невыразительным голосом. — Из-за такой ерунды ты, пожалуй, еще простудишься насмерть! Вот идиотизм!

Он накинул Пьеру на плечи свою куртку на меху, заставил надеть свои перчатки и повел его к машине, вокруг которой от света фар образовался круг, похожий на ореол; Марк продолжал прижимать Пьера к себе, как будто хотел согреть его жаром своего тела.

Прошло совсем немного времени, и они оказались у Жоржа. Они ужинали в атмосфере всеобщего веселья и оживления, обычно воцарявшейся в заведении в пятницу вечером вместе с пришедшими к Жоржу «важными городскими шишками». Марку по его заказу принесли двойную порцию виски, и он поставил стаканчик как раз посредине между своей тарелкой и тарелкой сына. Его взгляд блуждал по залу, на секунду-другую задерживаясь то на лице судьи, то на физиономии мэра, то на роже шефа местной полиции, то на лысине директора лицея имени Галилея, то на лицах врачей и достойных супруг этих важных персон. Он улыбался…

— Я их всех знаю, у всех у них денег полным-полно, и все они — мерзкие типы, дураки и негодяи, но они нам платят, они дают нам возможность прилично жить, так что будь с ними любезен и держись прямо. Давай проведем с тобой славный вечерок. Ну, что ты хочешь: бифштекс или мясо на вертеле?

— Бифштекс, — ответил Пьер так тихо, что его едва было слышно.

— А на закуску?

— То же, что и ты.

— На твоем месте я бы отведал креветок.

Марк всегда так говорил: «на твоем месте» и «если я был бы не я, а ты», «мы с тобой — два сапога пара». Таким образом он хотел подчеркнуть, что их многое связывает, а сейчас он так сказал потому, что хотел быть любезным и обходительным, потому что хотел во что бы то ни стало доставить удовольствие сыну, у которого голова от всего пережитого за этот день шла кругом и который желал только одного: немного снять напряжение и успокоиться. И Марк быстро (и явно нервничая) просматривал меню; он произносил вслух названия разнообразных соблазнительных блюд: фуа гра, приготовленная по старинному семейному рецепту, равиоли с лососем и т. д.

— Знаешь, я сам что-то колеблюсь… не знаю, что и взять: то ли равиоли, то ли креветок…

Уста его говорили одно, а выражение глаз свидетельствовало о том, что занимают его мысли совсем иные заботы, нежели трудности в выборе закуски. Смущенно и встревоженно следил он за недавно избегнувшим гибели (или считавшим себя таковым) мальчиком, пока еще смертельно-бледным и почему-то очень медленно возвращавшимся к жизни.

— Нет, все-таки креветки! — провозгласил Марк, с шумом захлопывая книжку меню. — Мы начнем с атаки на этих красоток, и ты перестанешь пялиться на меня как дикарь, только что вышедший из джунглей.

Марк потер руки, положил их на стол и с отсутствующим видом уставился в свою пустую тарелку, у него пропала всякая охота поддерживать разговор. Нет, больше он не будет разбиваться в лепешку перед этим малолетним олухом. Пусть скажет спасибо, что ему дают хорошенько заправиться, что его собираются вкусно и до отвала накормить, и это после того, что он сделал! Однажды, в один прекрасный день он ему все выскажет, внесет, так сказать, ясность в этот вопрос, и тогда этот кретин, быть может, поймет, что уже слишком поздно искать примирения за сытным семейным ужином. А ведь сейчас, при такой-то обжираловке было бы самое время…

Им принесли целое блюдо креветок, но Пьер к ним даже не притронулся. Он смотрел, как его отец ест в полном молчании. Он понимал, что наступило всего лишь временное затишье, не более того. Он не особенно доверял выдержке Марка, он не верил, что тот не сорвется. Уши у него горели огнем, в животе тоже ощущалось какое-то противное жжение, все кости ныли, а мышцы одеревенели настолько, что если бы ему вдруг отрезали ухо, то он, вероятно, даже не почувствовал бы боли и из раны не закапала бы кровь. Нет, скорее всего он не продержится до десерта. Все это было для него уже слишком, чересчур… Это было во сто крат хуже, чем можно было себе вообразить! А ведь Марк знал всего лишь часть истины, причем малую часть! Никакой отец не поверит в то, что его сын настолько мерзок и гнусен, что его сын — такая отъявленная сволочь, что может предать его играючи, как бы по наивности, простодушно, вроде бы руководствуясь наилучшими чувствами. Да, его предупреждали, но он все же хочет проверить… да, на собственном опыте проверить, правда ли, не является ли преувеличением утверждение, что огонь обжигает, а вода убивает, заполняя легкие, и что он, сын, обладает определенной властью и может причинить зло, может разрушить, погубить свою семью несколькими неосторожными словами. Да, сейчас он во всем признается…

— Папа…

— Я не знал, что побитые собаки лают, — сказал Марк, на секунду отвлекаясь от креветок и с аппетитом продолжая высасывать хвостик одной из «этих красоток».

Он не ел, а «вкушал» этих милых ракообразных, он смаковал и наслаждался. Он тщательно очищал крупных «особей», а мелких клал целиком в рот и старательно их пережевывал. Его салфетка, казалось, словно пропиталась кровью. Он вроде бы совершенно забыл о сыне, но внезапно их взгляды встретились. Марк, застигнутый врасплох, как был, с креветкой во рту, перестал жевать и залился яркой краской… нет, он не просто покраснел, а прямо-таки побагровел.

— Нет, ну и рожа у тебя! Посмотрел бы ты на себя в зеркало! У меня впечатление, что я сижу за столом с диким зверем… с волком! Пойди в туалет и причешись!

И Марк через стол протянул Пьеру свою расческу.

Через две минуты Пьер вернулся и вновь сел за стол. Его отец покончил с креветками и посматривал в зал, улыбаясь всем и каждому. Любопытная вещь, эти воспоминания. Они меняются в зависимости от того, чьи это воспоминания… «У меня они есть, у тебя их нет, или есть, но такие ложные, такие поддельные, потому что с ними так долго жульничали и мухлевали, что их и воспоминаниями-то нельзя назвать. Это все пустая болтовня, никчемный треп! Это ущелье… что ты о нем знаешь? Ничего! Ровным счетом ничего! Мог бы ты под присягой поклясться, что я тебя туда возил? Нет! Даже этого сделать ты не можешь! А я… я могу тебе кое-что порассказать. Ты еще не родился, а оно уже нагоняло на меня страх!»

Когда они, то есть он, Марк, и Нелли обосновались в Лумьоле, они изъездили все окрестности на мотоцикле, проехали по всем долинам, по всем перевалам. Тому, кто не занимался этим специально, трудно было себе даже представить, сколько глубоких оврагов, ущелий и пропастей было в этом крае. И самым своеобразным было так называемое «Большое ущелье». Собственно, это было не ущелье в прямом смысле этого слова, это был рукотворный песчаный карьер: просто один из холмов лишили северного склона, так как долгое время там брали песок для производства цемента, шедшего на строительство электростанции. И вот образовался огромный, зияющий провал, который уже невозможно было засыпать; ему суждено было существовать вечно. Вообще-то это место было объявлено опасной зоной. «Представим себе на минуточку, что было бы, если бы она свалилась в этот каменный, а вернее, песчаный мешок…» Страх этот мучил его на протяжении долгих месяцев, вплоть до того момента, когда она соизволила дать о себе знать, объявиться, так сказать. И даже после этого он ни разу не заснул спокойным сном, нет, ему всегда снилось одно и то же: как она летит в пропасть вместе со своим мотоциклом. «Да, сынок, я всегда видел одну и ту же картину: как она, словно в замедленной съемке, летит вниз, так медленно, что у меня создавалось впечатление, будто бы я мог поймать ее на лету, как ловит в объятия ребенка отец, подбросивший его к небесам, ведь это доставляет малышу такое удовольствие… И вот мне казалось, что я могу поймать ее в свои объятия… Она смотрит на меня, она мне что-то говорит, я ей что-то говорю, но почему-то ничего не слышу… И вдруг она превращается в черную точку, затем эта точка исчезает, и вот уже я один… один на всем белом свете…» Он моргнул, и Пьер увидел, что глаза Марка подозрительно блестят, словно он вот-вот заплачет, но все же слезы из его глаз не полились. Марк добавил: