Любопытно, что несколько лет спустя против подобного понятия нации выступит не кто иной, как Адольф Гитлер, фюрер национал-социалистической рабочей партии, причем все компоненты в названии его партии втайне претили Гитлеру, так как не выражали его крайнего глубинного правого радикализма. В разговоре с Германом Раушнингом, главой данцигского сената, Гитлер говорил: «Нация — это политическое орудие демократии и либерализма. Мы должны снова упразднить это ложное понятие и заменить его понятием породы, которое еще не затаскано политиками. Ключевым понятием будущего станет не „народ“ — это понятие давно ушло в прошлое, и поэтому перестраивать и уточнять нынешние границы населенных областей просто бессмысленно. На первый план выйдет скрытое за ним понятие породы».[6] Возможно, здесь кроется внутреннее принципиальное противостояние, побудившее Эрнста Юнгера отвергнуть национал-социализм вместе с гитлеризмом как массовое плебейское движение. Вместо породы у Эрнста Юнгера проступает кровь: «Кровь глубже всего того, что можно сказать и написать о ней. Ее темные и светлые колебания чаруют мелодиями, настраивающими нас на печаль или на счастье. Они притягивают нас к лицам, пейзажам и вещам или они отвращают нас от них. То нечто, то избыточное, что вовлекает нас в очертания гор, в длящиеся линии долин, в игру облаков на небе, в смех человека, в движения животных или в краски картины, чей создатель, может быть, давно уже умер, в ту весомость, которую жизнь с безошибочностью сновиденья придает всем вещам, — это определяется родом и своеобразием крови. Явление дано, но только мощь и полнота крови устанавливают его ценность, делают его значительным, символическим и глубоким».

За пятьдесят с лишним лет до статьи Эрнста Юнгера «Национализм» Константин Леонтьев пишет свою работу «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Леонтьев предвосхищает категорический отказ Эрнста Юнгера быть «европейцем» или «гражданином мира» и со всей решительностью зрелого мыслителя обосновывает этот отказ. Эрнст Юнгер вряд ли знал работы Леонтьева, но тем симптоматичнее, если помимо него он пришел к тем же выводам. При этом для Юнгера имел огромное значение «эсхатологический мир Достоевского» (так он говорит, называя романы Достоевского великими). Именно в романе Достоевского «Братья Карамазовы» главным действующим лицом является средний европеец, вызывающий столь резкое неприятие и у Леонтьева, и у Юнгера. Этот средний европеец не кто иной, как Смердяков. Пацифизм, против которого выступает Юнгер, проповедует Смердяков с гитарой: «Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат».[7] И Смердяков провозглашает это отнюдь не потому, что следует заповеди: «Не убий!». Напротив, излагая свою пацифистскую доктрину, он обдумывает убийство Федора Павловича, причем не последним мотивом для убийства остается предположение, будто Федор Павлович — его отец, что и подтвердит на суде идеолог и тайный вдохновитель смердяковщины Иван Федорович Карамазов, демонстративно заявляющий: «Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину»,[8] совсем в духе психоанализа, распространяющегося вместе с пацифизмом. Эрнст Юнгер пытается дистанцироваться от русского мира потому, что слишком многим ему обязан. Тот же Смердяков с завидной краткостью формулирует еще одну точку зрения, сопутствующую его пацифизму: «Стихи вздор-с».[9] А Эрнст Юнгер в «Рискующем сердце» пишет: «…я могу об этом судить, поскольку, быть может, сам приобрел скромные заслуги в подготовке ближайшей войны, входя в комиссию по разработке нового устава. Между прочим, едва ли стоит выигрывать эту войну, если мы, позволю себе такое литературное сравнение, не научимся отдавать всего Стендаля за единственное стихотворение Гёльдерлина, за единственный „Гимн к ночи“, за единственный фрагмент из каббалистической прозы Гамана».

Любовь к Стендалю — тем бо́льшая жертва, приносимая Эрнстом Юнгером на алтарь немецкого национализма, что этому предшествуют неоднократные признания в непоправимом восхищении: «Должен признать, что этот огонь, так меня восхищавший, ценимый мною и теперь, сильно подернут льдом, и французский романтизм вообще относится к немецкому, как бокал шампанского — к влаге лесного ручья». Необычайно тонкое замечание, действительно способствующее проникновению в «Гимны к ночи» Новалиса, но еще ранее Эрнст Юнгер выскажется о Стендале так: «Больше, чем авантюрист Бальзака, лукавый южанин, проникающий в город, чтобы завоевать его, привлекает меня герой Стендаля, кому викинги вместе со знатью крестовых походов завещали свой дикий пламень и о ком этот удивительный человек в свои лучшие мгновения повествует голосом, колеблющимся между смехом и плачем». Но среди писателей, смакуемых молодыми офицерами в блиндажах и окопах, назван как раз Бальзак, а боевая программа Юнгера провозглашает главенство поэтического: «Никакой строй не нужен, если в нем не осуществляется великая греза», что подтверждается стихами «одного из глубочайших мечтателей» Новалиса:

Национализм Эрнста Юнгера основывается также и на том, что Новалис — немец, но и, наоборот, не потому ли, что певец голубого цветка — немец, рискующее сердце с ним, и Эрнст Юнгер — немецкий националист, правда, уже предчувствующий свое героическое одиночество на мраморных утесах?

«Гимны к ночи» сочетаются с культом военной мощи у самого Новалиса, и голубой цветок не только не исключает воинской доблести, но и предполагает ее, тая в своей нежности нечто взрывоопасное, чуть ли не ядерный взрыв (и у Новалиса во фрагментах брезжут алхимические чаянья, предвещающие расщепление атома). Фрагменты Новалиса распознаются и в «Лейтенанте Штурме», и в головокружительных авантюрах «Рискующего сердца». «Тень павшего воителя жива», — пишет Новалис в набросках к роману «Генрих фон Офтердинген». В духе упомянутого арийского мифа Новалис воспевает смерть на поле боя: «Человеку подобает пасть от руки человека; это достойнее, чем умереть по воле рока». Сюда вписываются и стихи Ф. И. Тютчева, вместе с Новалисом слагающего свои русские гимны к ночи вместе с гимнами воинской доблести:

Наконец, уже у Новалиса проступает сближение поэзии и войны, восходящее к воинам-поэтам, к трубадурам и миннезингерам: «Энтузиазм и вакхическое опьянение побуждают поэтов состязаться ради смерти».[10] Отсюда и хмель судьбы у Томаса Манна, и хмель войны у Эрнста Юнгера. Отсюда же странная симпатия к противнику, почти солидарность с ним, о чем говорит и лейтенант Штурм. Такая симпатия подтверждается военной биографией Эрнста Юнгера. Завязываются почти дружеские (или более чем дружеские) отношения между Юнгером и английским противником «поверх траншей». Дело доходит даже до обмена подарками. Юнгер восхищается джентльменской порядочностью англичан (fair-play), несгибаемым упорством английского характера, позволяющего вести себя по-своему при самых неподходящих для этого обстоятельствах, и все это при том, что лейтенант Штурм с друзьями-офицерами, не колеблясь, предпочитает погибнуть от английской гранаты, но не сдаться в плен этим симпатичным джентльменам. Нечто подобное мы встречаем в отчете Готфрида Бенна «Как была расстреляна мисс Кэвелл», медсестра, английская шпионка. Готфрид Бенн писал о ней таю «Как осудить то, что мисс Кэвелл была расстреляна? Формально расстрел был правомерен. Она действовала, как мужчина и была нами наказана, как мужчина. Она активно выступила против немецких войск и была этими войсками раздавлена. Она вступила в войну, и война уничтожила ее» (здесь и далее перевод мой. — В. М.). Но завершает Готфрид Бенн свой отчет словами, скептическая сдержанность которых лишь оттеняет подвиг английской медсестры: «И наконец, чтобы не отказать в последних масштабах смелой дочери английского народа, покоящейся теперь между английскими королями и чьим именем названы утесы в Америке: что она сама подумала бы об истории, движущейся в либеральной атмосфере буржуазной гуманности? Великий феномен исторического процесса, глубокого, но и бессмысленного в целом, как и трагического и абсурдного в частностях, могли бы этот феномен создаваться и выдерживаться человечеством, рассчитывающим на помилование? Нет, мировая история — не почва для счастья, и устои Пантеона окрашены кровью тех, кто действует и потом страдает, как приказывает закон жизни». Впоследствии Готфрид Бенн признает свое историческое родство с Эрнстом Юнгером: «И наше общее раненье, которое зовется век».