По приезде в Одессу я решила поселиться в гостинице «Лондонская». Сейчас она называется «Одесса», но в памяти моей она осталась «Лондонской», как было в детстве, когда эта гостиница казалась огромной, роскошной и недоступной, словно дворец. Среди наших одесских знакомых не было в ту пору ни одного человека, который когда-либо там останавливался, и лишь иногда во дворе я слыхала, как сосед — старый усатый моряк — рассказывал, сидя под акацией, очередную невероятную историю и произносил уважительно:

— По субботам он ужинал в «Лондонской»! — И поднимал вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть значение этого факта.

Мне отвели в гостинице номер на втором этаже, и я поднялась по широкой лестнице, откуда смотрела на меня бронзовая Диана; богиня охоты держала в мускулистой руке лампочку на семьдесят пять ватт. Мимо Дианы, шумно и весело переговариваясь, сбегали по ступенькам немецкие туристы; их чемоданы и клетчатые сумки уже толпились в вестибюле, занимая добрую его половину. На улице, взрываясь и фыркая, зашумели отъезжающие автобусы, и вдруг во все коридоры просторно и задумчиво вошла тишина — ни с чем не сравнимая тишина поздней черноморской осени. Стало так тихо, будто во всей гостинице осталась я одна.

Из окна был виден бульвар с голыми платанами и серебряное, гладкое, без единой морщинки, море. Сахарная свеча маяка блестела на солнце. Сквозь открытую форточку слышался нервный, взвизгивающий скрежет маневрирующих в порту железнодорожных составов и стоны голубей, разгуливающих по балкону. Бульвар был пуст; лишь в дальнем его конце, у ограды, толпились, как всегда, мальчишки, взирая на ослепительно белый океанский лайнер, неподвижно стоящий у причала.

Впервые в жизни я, оказавшись в родном городе, поселилась в гостинице, и каждый день меня томило странное чувство отчужденности, словно я смотрела на все со стороны, поминутно сличая себя с той, какой была когда-то. Однажды я заглянула в дом, где прошло мое детство, и простояла битый час в заросшем белой акацией и боярышником дворе, окаменев от нежности и печали. Ночью мне снились длинные сны, полные безмолвных видений детства, и душа моя успокаивалась, как успокаивается дерево, когда стихает ветер.

В Одессу я приехала в командировку, дел оказалось пропасть, но вечера принадлежали мне. И в первый же свободный вечер я отправилась на розыски человека, которого помнила с юных лет.

Фамилии его я толком не знала, все называли его дядей Сеней. В нашем доме он появлялся часто и всегда неожиданно.

Вначале за окном мелькала его борода — знаменитая на весь город длинная узкая борода, делающая его похожим на средневекового алхимика. Потом в передней слышался его голос, тонкий, звонко дрожащий смех и затем грохот: это он вешал мимо крючка свое тяжелое пальто со вздувшимися карманами. Они всегда были набиты самыми невероятными предметами, которые он немедленно начинал нам показывать с гордостью коллекционера, приобретшего неоценимые сокровища.

Здесь были круглые, как луковица, часы без заводного ключа; медный подсвечник на подставке в виде египетского фараона; табличка с выгравированной по-латыни надгробной надписью на могиле кошки; прошлогодний турецкий календарь и множество других вещей такого же характера. Дядя Сеня счастливо сообщал моей матери, что купил их за бесценок, а любой антиквар немедля даст ему в три раза больше. Мама, задумчиво посмотрев на этот хлам, ставила перед дядей Сеней большую тарелку украинского борща и дальше занималась своими делами, в то время как мы торчали у стола как зачарованные, взирая на сокровища гостя.

Дядя Сеня был холостяком; вместе с ним жила его сестра, полная женщина с добрым, всегда встревоженным лицом. Она продавала газеты в киоске на углу нашей улицы. Места же работы самого дяди Сени были такими же необычными, как его приобретения. То он позировал в мастерской для студентов художественного училища; то объявлял, что подписал договор с эпидемиологической станцией и на нем будут испытывать действие укусов различных насекомых.

Как-то он примчался к нам, раскрасневшийся от волнения, и сообщил, что его пригласили сниматься в художественном фильме. Когда картину выпустили на экран, дядя Сеня повел все наше семейство в кино. По случаю торжества сестра его накинула на голову черный кружевной шарф, но доброе ее лицо было по-прежнему встревоженным и таким напряженным, словно она смотрела не на экран, а на пушку, приготовленную к залпу.

Сиял один дядя Сеня; он не сводил с экрана зачарованных глаз и время от времени смеялся тонким детским смехом.

Фильм был из турецкой жизни.

Прошло четыре части, а дяди Сени все не было на экране. Наконец он закричал: «Вот!» — и протянул вперед обе руки, словно хотел схватить собственное изображение… На заднем плане мелькнула знакомая борода, но тут же исчезла: весь экран заняло крупно показанное лицо главного героя — молодого контрабандиста.

— Может быть, останемся на второй сеанс? — сказал дядя Сеня сконфуженно. — Как-то все быстро промелькнуло, даже странно…

Во время следующего сеанса он опять закричал: «Вот!» На этот раз мы успели заметить, как в турецкой уличной толпе, среди которой было немало знакомых одесситов, пробежал разносчик кофе, неся круглый поднос с медным кофейником. Это и был дядя Сеня.

Домой он шел довольный и гордый.

— Главное в кино — это правильно выбранный типаж, — говорил он по дороге. — Режиссер так и сказал: «Мне просто повезло, что я нашел такую удивительную бороду». Очень, очень интеллигентный человек этот режиссер.

Никто не знал так Одессы, как дядя Сеня, он мог рассказывать без конца о каждой улице, каждом старом доме. Отличное знание предмета соседствовало у него с безудержной фантазией. Больше всего любил он рассказывать о жизни в Одессе Пушкина.

— У него была длинная железная палка, — говорил дядя Сеня, и глаза его начинали блестеть. — Когда он гулял по улицам, он клал палку на левое плечо и шел своей легкой, быстрой походкой, и полы его черного сюртука раздувались от ветра. Вот в этом доме… — Дядя Сеня вытягивал узкий, желтый, как свеча, палец и показывал на песочного цвета здание. — В этом доме был лицей. И когда он проходил мимо, все лицеисты, прервав уроки, вскакивали со своих мест и бросались к окнам с криком: «Пушкин идет, Пушкин!»

Дядя Сеня вынимал из кармана огромный, как наволочка, носовой платок и вытирал лоб.

— Пушкин был так одинок в Одессе, — говорил он грустно, и на глаза его навертывались слезы. — У него не было здесь по-настоящему близких людей. Вигель… Что Вигель? Приятный светский собеседник с холодным любопытством мемуариста. Разве такие друзья были раньше у Пушкина? Сердце его немного согрелось, когда в Одессу приехала Вера Федоровна, жена поэта Вяземского, его давнего истинного друга. Вера Федоровна была болтушка, но с доброй душой, и Пушкин мог просиживать у нее часами, слушая, как она щебечет…

Дядя Сеня опять вынимал из кармана платок и на этот раз вытирал глаза.

— Вы так говорите о Пушкине, будто не раз лично его видели, — сказала однажды моя мать, слушая рассказы дяди Сени.

— Пушкина? — Дядя Сеня задумался. — Если бы я шел по улице и вдруг увидел Шекспира, я бы умер от страха. Если бы я увидел своими глазами Пушкина, я бы, наверное, тоже умер. — Он помолчал и добавил: — Только от счастья.

И вот этого-то дядю Сеню я и хотела разыскать, оказавшись снова в Одессе. Долго искать не пришлось: он по-прежнему жил в доме, где жил всю жизнь.

Дверь открыл сам дядя Сеня.

Изменился он мало: та же высокая, сутулая фигура, те же угольно-блестящие глаза, быстрые движения… Только удивительная борода стала совершенно белой.

— Привет, привет! — сказал он, словно мы расстались вчера. — Заходите, прошу…

Комната его тоже не изменилась: в углу граммофон с красной трубой, над столом карта Одессы 1836 года, на стенах старинные гравюры Одессы, Турина, Марселя…