— Не печалься, Сиани! — сказал он своим звучным и приятным голосом, усевшись на подушках шелкового дивана и посылая в воздух прозрачные струи благовонного дыма. — Придется подождать только несколько дней, и ты снова увидишь нашу благословенную и прекрасную Венецию и свою прелестную Джиованну.

Сиани посмотрел на него с печальной улыбкой.

— Я был бы рад принять этот благой совет, — отвечал он другу, — но для меня прошла бесповоротно блаженная пора, когда и я смотрел сквозь розовый туман на людей и на жизнь!

— Чего же ты боишься? — перебил его Орио. — Прием, устроенный нам Мануилом Комнином, непритворно радушен. Этот блестящий праздник он организовал и в честь нашего приезда!

— Ты, конечно, слышал, что под самыми нежными, ароматными цветами таятся очень часто ядовитые змеи. А я знаю из достоверных источников, что в Византии в моде отравленные чаши, на дне которых кроются агония и смерть.

— Увы! — воскликнул Орио. — Признаюсь со стыдом, что я выпил немало этих опасных чаш и нашел в них не яд, а одно упоение. Я сорвал много роз в этом городе неги, любви и наслаждения, но под ними таились не змеи, а прелестные восточные красавицы.

— Греки хитрые люди и тонкие политики! — проговорил Сиани. — Они толкают нас в объятия своих женщин умышленно с целью усыпить нашу бдительность и обмануть сенат. И присмотрись, Молипиери: они уже прошли полпути к исполнению задуманного плана! Вспомни хорошенько: по приезде сюда мы еще сознавали свою самостоятельность и предложили им решительно и смело выбрать одно из двух: заключить прочный мир или вступить немедленно в открытую войну! Но они положительно отказались от боя, наговорили нам три короба любезностей и продолжили ту же подпольную борьбу.

— Все это так, конечно, — перебил Молипиери, — но нельзя не сознаться, что они подписали без всяких оговорок пять параграфов, заключающих почти всю суть трактата, предъявленного нами от имени республики.

— И это тоже была своего рода хитрость! — возразил Валериано. — Мы прибыли сюда в качестве победителей с сильным флотом и войском. Они отлично поняли, что одно наше слово способно превратить этот богатый город в груду камней и пепла. Но не прошло недели, и сенат, убаюканный вкрадчивыми речами этого императора, недостойного власти, отозвал необдуманно тридцать судов из флота и отборную часть бывшего с нами войска. Чем же оплатит Комнин доверие республики? Он выжидает время осенней непогоды, когда наши суда потеряют возможность стоять в открытом море. Когда это случится, он обратится к нам с просьбой решить вопрос о войне или мире. Но ведь мы не подпишем условий, несовместимых с достоинством республики: мы вступим, скрепя сердце, в неравную борьбу, ну — и будем разбиты! Может легко случиться, что у нас не останется ни одного корабля, способного добраться к своему назначению и известить Венецию о нашем поражении.

— Нет, клянусь святым Марком! — воскликнул Молипиери. — Пусть настанет день битвы: я беспощадно накажу лицемеров. Эти греки действительно самый гнусный народ! Я заметил за ними даже наклонность к шулерству. Признаюсь откровенно: с тех пор как я вглядывался в это низкое племя, я стал лучшего мнения о натуре евреев. Эти добрые люди снабжают меня золотом, которое выцеживают с вопиющей наглостью из моего кармана эти низкие греки. Я был бы очень счастлив, если б Господь вернул этим бедным созданиям хоть половину денег, которые я брал у них в разные времена!

— Выслушай меня, Орио! — перебил вдруг Сиани. — Я пришел к убеждению, что как ты, так и я, поступили как школьники, согласившись принять эту сложную миссию, предложенную нам по выбору сената!

— Да, сенат, разумеется, потерял бы немногое от моего отказа. Но ты — другое дело! В тебе соединились все достоинства опытного и тонкого политика, и никто бы не выполнил с таким редким умением невероятно трудную роль посла и представителя Венецианской республики.

— Я принял эту роль, потому что стремился к отличиям и к славе! — сказал Валериано. — Мне улыбалась мысль что, выполнив с честью поручение республики, я вернусь в Венецию в качестве победителя кичливого Комнина. Тогда, пользуясь правом получить от сената блестящую награду, я бы убедил его смягчить строгость закона, который, как ты знаешь, запрещает патрициям брачный союз с плебеями. Я повел бы к венцу Джиованну ди Понте, мою обворожительную, дорогую невесту. Но все эти заветные, золотые мечты развеялись, как дым, при взгляде на действительность. Я перестал надеяться: Джиованна погибла для меня навсегда! Будь прокляты все греки вместе со своим двуличным, надменным императором!

— Послушай, Валериано! — воскликнул Молипиери, задетый за живое невыразимой грустью, которая звучала в словах его товарища. — Я отправлюсь немедленно к Мануилу Комнину и заставлю его во что бы то ни стало подписать остальные параграфы трактата, не внося в них решительно никаких изменений!

Произнося эти слова, Орио вскочил с места: глаза его сверкали безумной отвагой. Сиани удержал его движением руки.

— Известно ли тебе, что сделает Комнин, когда ты неожиданно предстанешь перед ним с угрозой в глазах? — спросил Валериано.

— Клянусь пресвятым Марком! Он прикажет позвать своего логофета[2], чтобы выполнить в трактате обычную формальность, и приложит к нему гербовую печать Византийской империи.

— Ты недооцениваешь ум императора! — отозвался Сиани. — Он не так опрометчив, как ты предполагаешь. Тебе стоит войти, а он уже догадается, что ты пришел к нему за решительным ответом. Он устроит тебе превосходный прием и изъявит согласие исполнить твои требования. Между тем его слуги предложат вам драгоценные кубки с превосходным вином. Неприметные струйки ароматного пара из золотых курильниц начнут мало-помалу туманить твои мысли. Тогда вдали раздастся мелодичное пение, и на сцене появится целый рой молодых и прелестных созданий в прозрачных белых платьях. Ты проснешься поутру в Бланкервальском дворце, посмотришь на трактат, возвратишься и скажешь:

«Сиани! Император не подписал трактата, но виноват в этом случае исключительно я сам: вино было прелестное, я заснул, как убитый. А когда я проснулся, он уже был на охоте».

— Ты в этом убежден? — перебил его Орио.

— Без всякого сомнения! Попробуй и увидишь!

— Возможно, ты прав! Я ведь часто попадаюсь на удочку, но во всех других случаях ты судишь слишком строго Мануила Комнина: в нем много замечательных и блестящих качеств.

— Да, блестящих масок, под которыми кроется глубокая порочность.

— Он щедр, это во-первых! — возразил Молипиери. — А такая черта в его положении может засчитаться как степень добродетели!

— Да, нечего сказать, — отозвался Сиани, — хороша добродетель!

— А как он обходителен, красноречив, приветлив!

— И как тверд в своем правиле: никогда не держать никаких обещаний! — договорил Сиани.

— Я этого не знаю, — возразил Молипиери, — но я слышал не раз весьма лестные отзывы о его беспристрастии. И в нем очень развито религиозное чувство; он уже в нашу бытность вручил крупную сумму патриарху Зосиму на украшение церкви.

— Да, его справедливость подтверждается даже его царским престолом, который он похитил у законных властителей, а его благочестие — тем открытым цинизмом, с которым он относится к самым священным узам.

— Нет, ты просто предубежден против него, а потому и видишь в императоре только одно дурное: Комнин слишком могуществен, чтобы прибегать к подпольным, неблаговидным действиям.

— Если бы ты спустился в темные глубины его мыслей и целей, то стал бы говорить совершенно иное.

— Мне не раз приходилось следить за императором вне блеска его сана, на домашних пирах, откуда изгонялся даже призрак притворства. Он держал себя просто, как радушный хозяин и веселый товарищ!

Валериано пожал презрительно плечами.

— Мне приходилось видеть его во время пышных оргий, — продолжал Орио, — в критический момент, когда лица бледнеют под силой усталости, и цветы, истощившие все свои ароматы, опускают болезненно увядшие головки, он один из всех вставал свежий, цветущий, с блестящими глазами и, освещенный пламенем догорающих свеч, предлагал с тайной гордостью соучастникам пира осушить исполинскую и тяжелую чашу, сверкавшую бриллиантами, которую сам выпивал всегда залпом! Он был великолепен в подобную минуту!