Попробуйте, читатель, день-другой пожить с одним только глазом. Закройте его хотя бы повязкой. Тогда половина мира станет для вас теневой. Вам будет казаться, что там что-то неладно. Предметы, со стороны пустой глазной орбиты неясно различимые, покажутся угрожающими и неспокойными. Вы будете ждать нападения, начнете озираться, все станет для вас подозрительным, неустойчивым. Мир окажется сдвинутым — настоящая футуркартина».

Своеобразие личности Д. Бурлюка неизменно воплощалось в его поэтических и живописных опытах. По воспоминаниям Евреинова, даже на его собственном портрете, написанном с натуры главой кубофутуристов, сам «Давид Бурлюк, тяжеловесный, плечистый, слегка согбенный, с выражением лица, отнюдь не чарующим, немножко неуклюжий, хоть и не без приязни к грациозничанью, „легкости“, дэндизму (— его знаменитый лорнет, сюртук, кудлатые после завивки волосы и пр.), его степенный характер, далекий от безыдейного вольничанья, деловитость, чисто русская прямота в связи с чисто французской (наносной) заковыристостью, его грубость, так странно вяжущаяся с его эстетизмом, его, выражаясь пословицей — „хоть не ладно скроен, зато крепко сшит“, его, — наконец, то исключительно для него отличительное, но непередаваемое, невыразимое на словах, что всякий из нас знает (имею в виду друзей Бурлюка), как индивидуально-Бурлюковское, и что составляет, если не его charme, то во всяком случае оригинально-привлекательное, — все это <…> нашло свое полное, свое полнейшее выражение…» Что же говорить о лирической поэзии!

Но была в Д. Бурлюке и другая сторона. Об этом писал в своих воспоминаниях Лентулов: «По натуре Бур-люк был семьянин-обыватель, не стремящийся к роскоши. Он был очень неприхотливым, очень экономным человеком и никогда не позволял себе ничего лишнего, экономя средства, выдаваемые папашей». В какой-то степени и формирующаяся группа кубофутуристов, видимо, мыслилась Д. Бурлюком как некая художественная «семья», «отцом» которой он в конечном счете и стал. Это часто проявлялось и на житейском уровне. Лившиц вспоминал, как его поразило то, что при первой же встрече Д. Бурлюк именно по-отцовски назвал его «деточкой»: «Мне шел двадцать пятый год, и так уже лет пятнадцать не называли меня даже родители. В устах же звероподобного мужчины это уменьшительное „деточка“ мне показалось слуховой галлюцинацией». Но значительно большее значение имело это блестящее выполнение Д. Бурлюком «родительских» обязанностей при формировании сплоченной футуристической группы. «Давид же прежде всего был превосходный организатор и отнюдь не собирался замыкать наше движение в тесные пределы маленького кружка, — писал тот же Лившиц. — Постоянное тяготение к экспансии отлично уживалось в нем со взглядом на собственную семью как на средоточие вселенной: его повышенное родовое чувство безболезненно включалось в систему центростремительных сил, вызвавших к жизни русский футуризм…»

Одно из самых значительных открытий Бурлюка — Маяковский-поэт. «Маяковского он поднес на блюде публике, разжевал и положил в рот. Он был хорошим поваром футуризма и умел „вкусно подать“ поэта», — писал позже Вадим Шершеневич. Это подтверждал и сам Маяковский: «Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом».

С Велимиром Хлебниковым Д. Бурлюк познакомился в 1908 году. Его роль в сохранении и издании произведений Председателя Земного Шара трудно переоценить. И хотя издательская практика Д. Бурлюка не всегда удовлетворяла Хлебникова (так, в 1914 году он выступил с «Открытым письмом», в котором выразил свое возмущение тем, что «Бурлюками» без его ведома были опубликованы «никуда негодные», предназначенные «отнюдь не для печати» стихотворения), кто знает, какие хлебниковские шедевры так и не увидели бы свет, если бы не этот бурлючий «произвол»! Упрекавший Д. Бурлюка за излишние, с его точки зрения, практичность, рационализм, «головную выдумку», романтик и мечтатель Хлебников, однако, в одном из своих «предложений» высказывал идею «основать мировое правительство украшения земного шара памятниками, работая над ними, как токарь», и, среди прочих фантастических проектов, украсить Анды «головой Бурлюка». Им же был создан грандиозный поэтический портрет соратника по «будетлянским сечам»:

Другой поэтический «мемуар» о Д. Бурлюке находим в поэме Николая Асеева «Маяковский начинается» (1950):

«Бурлюку было лет тридцать, — вспоминал Шкловский. — Он пережил увлечение Некрасовым. Очень много прочел, очень много умел и уже не знал, как надо рисовать. Умение лишило для него всякой авторитетности академический рисунок. Он мог нарисовать лучше любого профессора и разлюбил академический рисунок.

Он много слышал, много видел, уши его привыкли к шуму, глаз к непрерывному раздражению. <…> Он знал Хлебникова, человека из Астрахани, поэта и философа, он знал авиатора с Камы — Василия Каменского. Он знал Гуро-прозаика. <…> А главное — Бурлюк был теоретиком, он знал, как можно экспериментировать…» В этом смысле показательно, что, далекий от использования в своей поэзии заумного языка — крайнего проявления лингвистических экспериментов кубофутуристов, — именно Д. Бурлюк подсказал Крученых идею создания первого заумного стихотворения, осознавая, по-видимому, что эта работа — как раз для «дичайшего» (по самоопределению) из поэтов, который действительно блестяще справился с задачей. Крученых вспоминал: «В конце 1912 г. Д. Бурлюк как-то сказал мне: „Напишите целое стихотворение из „неведомых слов““. Я и написал „Дыр бул щыл“, пятистрочие, которое и поместил в готовившейся тогда моей книжке „Помада“ (вышла в начале 1913 г.)>».