Под влиянием христианства чисто негативным содер­жанием наполнялось и индивидуальное человеческое вре­мя. Христианство игнорировало эту проблему точно так же, как не замечало ее и родовое сознание. Христианин воспринимал акт божественного творения как однократ­ный и непрерывный. Ощущение причастности к бесконеч­ному поэтому полностью исключало интерес к конечному, к отдельным моментам индивидуального бытия. Индиви­дуальное бытие — ничто, прах. Правда, это относилось только к одной части человеческого «я» — плоти, олице­творению порчи, греха, которая рассматривалась как ос­новное препятствие для другой — духовной — части «я» на пути к богу.

Движение двух частей человеческого «я» — физиче­ской и духовной — рисовалось христианину противопо­ложно направленным: первая двигалась в ничто, в небы­тие, вторая стремилась к совершенству, полноте, освобож­дающей от времени. Очевидно, что достижение последней, благостной цели диктовало этику, полностью пренебрегав­шую фактором времени. Ее требования: «жить вне време­ни», не замечать его отдельных моментов, оставаться глу­хим к его велениям, единственно стремясь в шуме окру­жающей жизни услышать голос вечности. Ощущая себя со всех сторон «осажденным» временем, христианин ис­пытывал постоянный страх: как бы последнее не завладе­ло его помыслами и желаниями, не «захватило его душу», Вот почему, решая проблему времени, этика христианства предпочитала, попросту говоря, закрыть времени доступ в мир чувств и помыслов верующего.

Таким образом, именно христианство в действительности игнорировало подлинную суть проблемы времени для человека, включенного в его поток. Дуализм между бессмертием души и смертностью плоти христианство представило как дуализм двух миров — земного и небесного. Яркой иллюстрацией этого является система образов, в которых средневековье воплощало человеческое существование: в первом из этих миров жизнь — трудная, полная; опасностей дорога, человек — паломник, по ней бредущий 5. Ему не только безразличны картины природы, открывающиеся по сторонам дороги, они враждебны ему. Его взор устремлен только вперед, к миру за пределами времени, и занимает его лишь длина пути: лучше, чтобы он был покороче. В этом случае меньшим был бы груз грехов, ближе идеал святости. Естественно, что восприя­тие времени средневековым человеком оставляло его пол­ностью равнодушным к столь жгучей в новое время проб­леме, как «трата времени». Время, эта высшая для нас, экзистенциальная ценность, в его глазах было лишено всякой ценности.

Было бы, однако, ошибочным не замечать того факта, что представление о времени, сформировавшееся под влиянием христианства, являлось важным шагом на пути к открытию исторического времени. Восприятие времени в христианстве отличалось от натуралистического (цикличе­ского), равным образом и от античного, как абсолютной текучести (времени симметрического). В христианской традиции время рисовалось однонаправленным, целевым, накапливающимся. В этом представлении были заложе­ны познавательные возможности, раскрытые лишь в эпоху Возрождения.

Расцвет городов в странах Европы, и прежде всего в Италии, в XII—XVI вв. потребовал пересмотра традици­онных представлений о времени. Бюргерство благодаря неземледельческим занятиям, с одной стороны, вырвалось: из заколдованного круга циклического времени, а с другой — не могло мириться с негативным отношением к фактору времени, проповедовавшимся церковью. Для бюргера с его предприимчивостью церковный календарь и монастырский устав явно не годились. Неудивительно, что именно в сознании бюргера время стало позитивной ценностью, которой следовало как можно разумнее распо­рядиться.

Уже в XII в. город перешел к точному измерению вре­мени механическими часами. Открытие часового механиз­ма Энгельс отметил как одну из вех на пути к совре­менной цивилизации 6.

Часы устанавливаются в центре города — обычно на башне ратуши. Отныне их бой становится регулятором делового ритма города. Даже невозможно представить се­бе, насколько от этого новшества ускорился темп жизни, стал более напряженным день горожанина. Поистине это была великая школа этического перевоспитания, в ос­нове которого лежал фактор времени. По крайней мере, всем, кто стремился преуспеть в чем-либо, пришлось на­учиться считать часы и минуты.

Сколько их (минут.— М. В.) составят целый час,

И сколько взять часов, чтоб вышел целый день,

И сколько дней вмещается в году,

И сколько лет жить смертному дано.

А, сосчитав, я разделил бы время…

Там же

Счет времени породил острое ощущение его урезанности. Разумеется, тот факт, что одни эпохи более воспри­имчивы к течению времени, чем другие, обусловлен ха­рактером каждой из них. Очевидно, что эпохи бурных перемен, глубоких общественных кризисов и эпохи «мирного» развития, внешне незаметной эволюции будут сосредоточены на противоположных сторонах обществен­ной жизни: первые на ее изменчивости, непостоянстве, на власти времени, вторые — на неизменном, пребываю­щем, преемственном вопреки времени. Точно так же по-разному будут ощущать и оценивать фактор времени, к примеру, периоды преимущественно эстетического от­ношения к произведениям рук человеческих и периоды преимущественно количественной оценки его результатов.

Естественно, бюргерство первым включилось в борьбу за наиболее «разумное» и деловое использование времени. Это новое сознание драгоценности безвозвратно уходящих минут было следствием (и в значительной мере условием) освобождения личности от пут патриархальной связанно­сти, превращения ее в личность, полагающуюся прежде всею на собственные силы и смело вступающую в пое­динок с временем. Красноречивым свидетельством насту­пившего перелома в отношении к фактору времени может служить книга изречений флорентинца Паоло ди Чертальдо, известная под названием «Книга о хороших обычаях» .(XIV в.). Чертальдо осмотрителен, умерен, благоразумен, отдает себе отчет в том, что житейские условия «хрупки». Но именно сознание этого толкает его на неустанное пре­следование земных целей, заключающихся для бюргера в накоплении богатства. Приведем некоторые из содержа­щихся в книге наставлений: «Кто слишком долго спит — теряет время»; «Кто желает поесть теперь, должен поду­мать об этом раньше»; «Предвидение высоко ценится, беспечность мало. Поэтому всегда будь предусмотритель­ным»; «Помни, что время упущенное нельзя вернуть»; «Будь тщательным и бережливым во всех своих делах»; «Остерегайся лени, как самого дьявола или любого дру­гого врага, если желаешь добиться успеха»; «Всегда трудись, чтобы получить выгоду. Ты не знаешь, сколько тебе дано жить, равно как и не знаешь своей судьбы»7.

Не будет преувеличением сказать, что все содержа­ние этой книги сводится к практическим выводам (для бюргера), сделанным на основе открытия индивидуаль­ного времени. Так на смену средневековому «изобилию» времени, впечатлению о его «мучительной медлительно­сти» пришло осознание его «краткости», его быстроты и неуловимости, а потому необходимости успеть извлечь максимальную пользу в «отпущенное» человеку время. На смену средневековому путнику, отрешившемуся от всего земного, пришел Улисс, охваченный ненасытным интересом именно ко всему земному, жаждой знаний и открытий, стремлением полностью воспользоваться «столь мимолетной бодростью наших чувств».

В новой перспективе время стало означать движение, обнаружение скрытого, возможность свершения, поле дея­тельности, на котором человек, вопреки собственной смертности, способен раскрыть свою духовную сущность и обрести бессмертие, поскольку творец как жизненная сила пребывает в человеке.

Итак, вместо того чтобы рассматривать время как цепь злоключений и страданий, этот индивидуум стал рассматривать его как цепь возможностей, предоставлен­ных ему для достижения успеха. О некоторых из них мы узнаем из ранней пьесы Шекспира «Бесплодные усилия любви» (I, 1):

Пусть будет слава, наша цель при жизни,

В надгробьях наших жить, давая нам

Благообразье в безобразье смерти.