Артур Уинсли — с недавнего времени послушник герметического ордена «Рубиновой розы» — находился в Константинополе не ради праздного любопытства. Он предпочел бы сейчас торчать в дождливом Оксфорде и готовиться с друзьями к декабрьской регате. Или — черт с ней, с регатой — чудесно было бы просто завалить с близнецами Эгертонами в паб, тот, что возле книжной лавки с желтой вывеской на Хай-стрит, и весело провести там время. Но несколько месяцев назад Артур, завершив долгий и утомительный этап ученичества, перешел в степень послушника, завел «магический дневник» и получил от магистра свое первое задание. Кому-то, например близнецам Эгертонам, оно могло показаться совсем несложным, но это оттого, что кто-то не знал, что это не просто обмен, а испытание…

Артуру требовалось отправиться в Константинополь и произвести обмен магическими предметами — процедуру, в общем-то, рутинную, но не для обычного послушника. Да что послушник! Не всякий старший адепт был допущен к знанию о существовании магических вещей, а тут мальчишка-профан. Впрочем, Артур не обольщался. Он прекрасно знал, чем обусловлен его «головокружительный успех». Обнаруженный еще в раннем детстве «слух» на магические предметы сразу и навсегда определил будущее маленького Артура. Дед его, один из магистров «Рубиновой розы», едва лишь понял, каким даром обладает внук, немедленно определил того к себе в ученичество, и уже годам к десяти мальчик знал о маленьких фигурках зверей, птиц и насекомых достаточно для того, чтобы считать себя будущим Хранителем. И более чем достаточно, чтобы понимать какой силой они обладают и какую опасность могут представлять для людей непосвященных. Получив допуск к архивам ордена, Артур много читал. И чем больше он узнавал про наследие Прозрачных, тем меньше ему хотелось связывать с ним свою судьбу.

«Из ордена можно выйти, но оставить его нельзя. — Сэр Артур Уинсли-старший (Артура назвали в честь деда) чувствовал настроения внука, но их не одобрял. — Ты можешь хотеть или не хотеть этого, но ты — избранный. Предопределенность твоей судьбы очевидна». Важность, с которой дед произносил слова «избранный» и «предопределенность», сперва волновала Артура (все же чертовски приятно быть особенным, не таким, как прочие), но вскоре начала раздражать и даже смешить. Артур Уинсли предпочел бы быть обычным подростком и проводить время, не чихая от пыли над манускриптами, но на корте, на конюшне, а еще лучше — боксируя с Хью Эгертоном, сильнее которого в ближнем бою Артур не встречал. Однако Артур так ни разу и не отступил от подробно составленного ежедневного расписания, где с полудня до самого файв‑о‑клок дедовым колючим почерком было выведено «Артур — архив». Порой мальчику казалось, что он покрывается коростой из книжной пыли и становится похожим на бледную библиотечную мышь. Но ослушаться деда не смел. Всегда предельно спокойный, властный и немногословный, сэр Артур Уинсли умел одним взглядом расставить точки над «i». Всякое сопротивление было лишено смысла. Ни разу маленькому Артуру не удалось попросить поддержки у отца с матерью. Слабовольный и тихий отец — плохой юрист и настолько бездарный писатель, что даже дворецкий Питер Хоуп, человек предусмотрительный и вежливый, отказывался читать его опусы. И вечно страдающая мигренями мать, хрупкой никчемностью напоминающая свои китайские безделушки. Артур всегда был с ними подчеркнуто холоден и корректен, как с незнакомцами или слугами. Они же отвечали ему кукольными улыбками и словами безвкусными и мятыми, как вынутый из супа лук. Им даже в голову не пришло взять сына с собой в Сиам, куда они направились за «впечатлениями» и где остались, напрочь позабыв про то, что в далеком Альбионе у них растет наследник.

Артур давно уже не вспоминал о родителях. А вот про деда помнил постоянно. Фотографию — ту, где старый Уинсли выпрямился в кресле точно под портретом своего прапрадеда, с незажженной сигарой в левой руке… пальцы сложены джеттатурой, но заметить это можно, лишь тщательно рассматривая фото, — Артур хранил в бумажнике. А еще Артур с удивлением для самого себя обнаружил, что всякий свой поступок рассматривает с точки зрения «а что бы сказал на это дед». Дед сказал бы: «Артур! Поторопись! Джентльмены не опазды­вают».

Артур извлек из кармана серебряный брегет — подарок старикана на шестнадцатилетие. Прищурился, чтобы разглядеть стрелки, и ахнул. Через двадцать минут у него назначена была встреча со Стамбульским Менялой, а теперь, из-за впустую потраченного на болтовню с Райли времени, Артур безнадежно опаздывал.

— Гони! Гранд Базаар! Быстро! Никаких топ-топ ногами! — рявкнул Артур прямо в ухо дремлющему фаэтонщику. Тот вскинулся так, что феска слетела прямо на колени Артуру, плюхнувшемуся в пассажирское кресло. — Пулей! Тамам?

— Тамам, бей эфенди! Тамам… — залопотал фаэтонщик. И вдруг неожиданно громко и страшно завопил: — Оха-а! Хайди, хайди… Чабук!

Лошадка от удара хлыстом дернулась, обиженно фыркнула и неожиданно резво зацокала по брусчатке подковами.

В Константинополе Артур был впервые. Поэтому теперь, спрятавшись от всего мира под козырьком экипажа, он позволил подростковому живому любопытству взять верх над напускной серьезностью и с удовольствием глазел по сторонам.

Город оказался тихим и немноголюдным. Все его жители не то прятались по домам, спасаясь от жары и беспорядков, не то, наоборот, торопились нырнуть в самую гущу событий — на Галату. Туда, где сегодня праздновали свой триумф республиканцы, где чествовали мятежных пашей и где султан скрывал за мудрыми речами свой позор и свою печаль. Артура же политика интересовала куда меньше, чем происходящее вокруг. Вон, просеменила из дома в дом стайка укутанных в разноцветные чаршафы турчанок. Одна, будто споткнувшись, задержалась, приподняла шелковый подол, показала крошечную ножку в ажурном чулке, одарила хорошенького европейца из-под чадры жарким взглядом. Догнав остальных, оглянулась, засмеялась задиристо. Вон, судя по поставленным в тень кувшинам, водоноши — вот кому жара нипочем. Да и покупатели, похоже, ничуть не интересны. Сидят водоноши на корточках и в карты режутся под вопли какого-то вихрастого горлана. Вон чистильщики обуви — тоже не могут похвастать обилием клиентов. А вон дервиши. Настоящие дервиши! Застыли, будто сытые змеи, неподвижно возле фонтана в высоких своих войлочных шапках.

А вон и мороженщик… Артур даже привстал, чтобы получше его разглядеть. Похожий на факира нарядный турок развлекал небольшую толпу, жонглируя ванильными, лимонными, клубничными и карамельными шариками и широко улыбаясь покупателям, покупательницам… Возле мороженщика стояли две монахини, одна из которых — та, что постарше и погрузнее, вдруг обернулась, поправляя сбившийся апостольник. Артур, еще секунду назад намеревающийся взять порцию крем-брюле (спешка спешкой, а мороженое в знойный полдень — необходимая вещь), немедленно передумал. Одно дело — неожиданная, неприятная, но все же безопасная встреча с Райли. Другое дело — Хранительница высшего ранга. Хранительница принципиальная, известная тяжелым нравом, подозрительностью и непростыми отношениями с «Рубиновой розой». С матушкой Февронией сам Артур, разумеется, знаком не был (нос не дорос), но слышал немало. Да и портрет ее — точнее, карандашный набросок, аккуратно наклеенный на картон и подшитый архивариусом в досье с грифом «секретно, не копировать», — разглядывал неоднократно. Лоб с тяжелой поперечной складкой над переносицей, глубоко посаженные темные глаза, широкие скулы, рот тонкий, надменный. «Надо непременно сказать деду, что видел ее на выходе с Гранд Базаара. Наверняка здесь неспроста, наверняка старуха тоже меняет предметы… Уже поменяла. Выяснить бы — что». Артур через широкий порез в кожаном козырьке фаэтона еще довольно долго следил, как Хранительница по-мужски размахивает руками и что-то жарко выговаривает своей спутнице.

— Эй! Тамам, бей-эфенди! Приехали! Капалы Чарши… Гранд Базаар!

Юноша очнулся. Кинул в протянутую ладонь фаэтонщика монетку. Добавил еще столько же, когда ладонь так никуда и не исчезла. Выбрался на мощенную цветной брусчаткой площадь — и очутился прямо перед низкой аркой, ведущей внутрь крытого рынка, растянувшегося на целый квартал, а то и все три.