— Кофе и еще пива. Никакого десерта.

— Странно, как разбросало нашу банду…

— Большинство подалось в Штаты, так ведь?

— Твоя Альфреда осуществила это самым блистательным образом. Но в конце концов таков ее стиль.

— А Чеденг вышла за Алекса Мансано.

— Они разошлись.

— Да, я слышал. Где она сейчас живет?

— С его родителями, представляешь? Покинув Алекса, она сняла квартиру и пошла работать. Воспитывала сына — видишь ли, есть на свете и Алехандро Мансано Третий. Они зовут его Андре. Потом мальчик ушел к отцу, бедная Чеденг отказалась от квартиры, и ее приютили бывшие свекор и свекровь. Но сейчас юноша с нею. Они тоже эмигрируют.

— А в чем дело? Алекс и его женщины?

— Да. А также Алекс и его политика. Чеденг сыта по горло табором, в который превратился их дом, где целый день толкутся его прихлебатели. В любое время свободно приходят, уходят, чуть ли не неделями живут там. Она рассказывала, как однажды, придя домой, обнаружила трех незнакомцев, спящих в ее постели, а четвертый как раз сидел в туалете, к тому же с открытой дверью.

— Зато наш Алекс прошел в сенат.

— А Чеденг сразу после этого ушла от него вместе с сыном. Она не стремилась ни стать госпожой сенаторшей, ни, может быть, и кем-нибудь повыше. Наш сенатор Алекс наверняка выдвинет свою кандидатуру на пост президента в будущем году, даже если ему придется пойти на раскол и поднять мятеж в рядах партии. Молодые экстремисты подбивают его на это, а кроме того, за него ветераны-националисты, все эти суперпатриоты, которые объединялись вокруг его отца, Таньяды и Ректо[13]. А ты знаешь, что сенсация сегодняшнего дня не Алекс, а его отец, старый дон Андонг? Пути отца и сына разошлись. Старик вернулся в лоно церкви.

— Не может быть!

— Ты расплескал пиво, Джек, старина. Вот возьми мою салфетку. У тебя отличная рубашка.

— Теперь эта отличная рубашка мокрая. Как, то есть, вернулся в лоно церкви?

Один официант подскочил вытереть стол, другой принес свежие салфетки.

— Да вот так, — сказал Почоло, жестом показывая, что сливки для кофе не нужны. — Величайший из антиклерикалов снова в объятиях матери-церкви. А помнишь, как еще в школе, когда он навещал Алекса, мы старались взглянуть на него хоть одним глазком, что было строжайше запрещено, поскольку, говорили нам, это сам дьявол во плоти?

— И как мы были потрясены — я во всяком случае, — увидев, что этот дьявол весело болтает с отцами-иезуитами!

— В конце концов он их выкормыш, даже если он стал масоном, вольнодумцем и сущим наказанием для церкви.

— Как же он оказался на пути в Дамаск?[14] — словно цитируя, спросил Джек.

— Без ложной скромности могу утверждать, — сказал Почоло, — что я приложил к этому руку. Он нападал на движение курсильо[15] в бесчисленных письмах в газеты, и однажды я пришел к нему и спросил: справедливо ли осуждать то, о чем знаешь только понаслышке? И бросил ему вызов — предложил посетить курсильо, чтобы увидеть все своими глазами. О доне Андонге можно сказать многое, но нельзя сказать, что он несправедлив, — он принял вызов, посетил курсильо…

— …и узрел свет?

— Думаю, именно так, хотя вначале ничего не произошло, что как раз и было очень странно: ведь мы ожидали разоблачительных репортажей на первых страницах газет, а тут — неожиданное молчание. Мы знали, что, пригласив его, рисковали многим…

— Похоже, ты сам не очень веришь в эти ваши курсильо.

— Да, пожалуй, но когда месяц спустя мы услышали, что он обратился к духовным наставникам, — вот было смеху-то! Впрочем, после этого мы уже твердо знали, что вышибли главную фигуру в стане врага. Не прошло и полу года после того, как он посетил курсильо — это было в семидесятом, — а уже дон Андонг зачитывал текст отречения от заблуждений перед самим кардиналом. Я был там как один из восприемников. Старик пришел во всем белом, словно к первому причастию, даже с голубой лентой на рукаве…

— …и с нимбом вокруг головы.

— Нет, когда его машина выехала на улицу — тогда нет. Тротуары были запружены орущими демонстрантами. Они тащили гроб, склоненные флаги и плакаты: «Прощай, заблудший вождь!», «Почий с миром, ренегат!», «Как ты мог сделать это, дон Андонг?» — и прочее в том же роде. Они чуть не разнесли его машину. Интересно, кто мог предупредить их?

— Будто ты не знаешь.

— Алекс? Когда дон Андонг прибыл домой, он потребовал к себе сына и обвинил его в подстрекательстве к демонстрации. Но Алекс заявил, что он знать не знал, что в то утро старик отправился к кардиналу. После этого между ними началась свара.

— Итак, теперь Алехандро Первый против Алехандро Второго?

— Не забудь уж и Алехандро Третьего, молодого Андре. Раньше он шагал в колоннах своего отца. Теперь перешел на сторону деда.

— И как к этому относится бедная Чеденг?

— Хочет избавить себя и своего сына от всего этого и эмигрировать. Кстати, Джек, несмотря ни на что, она стала еще красивее. Девочкой она казалась не очень, но это из-за Альфреды. Ты, конечно, встретишься с нею? Помимо всего прочего, ее сын, Андре, мог бы рассказать тебе о Нените Куген.

— Я хочу еще пива, дружище.

— Сейчас будет. Только пей без меня, мне еще надо поработать. Официант! Насчет того, чтобы осмотреть сегодня пещеру: я не смогу сам показать ее тебе, Джек. В мэрии ждет куча бумаг. Но мы поедем ко мне, и я поручу своей секретарше проводить тебя туда. Какого черта, что ты делаешь?

— Хочу заплатить половину стоимости обеда, Поч. Я не едал ничего подобного много лет.

— Спрячь свои деньги, человече. Угощение не за мой счет. Представительские, понимаешь? Мэрия высоко ценит удовольствие принимать вас… Да, официант, пиво, одно пиво. О Джек, Джек, я готов расплакаться — ведь мы вместе росли!

— Да, как смешно! Ты с золотыми авторучками. Я в обносках старших братьев. И Алекс, служка у алтаря!

— И все трое необрезанные.

— Нашел о чем жалеть!

Тем не менее Джек тоже растрогался, вспоминая, как в предвоенные годы, учась у иезуитов, он, Почоло и Алекс Мансано вместе, как говорят, мужали. И было вполне по-филиппински, что заклятый враг церкви, дон Андонг, отправил своего сына к иезуитам. Почоло, как и Алекс, метался между набожностью в школе и чудовищным родительским богохульством дома. Неужели эти нечестивые отцы не чувствовали своей непоследовательности? Нет. Поскольку сваливали всю вину на женщин. «Мой мальчик у иезуитов — его мать настояла. Вы же знаете — женщины!.. А мне все равно. Уж я-то присматриваю за тем, чтобы дома мальчик получал добрую дозу противоядия — от меня. Так что не важно, чем там они забивают ему голову. Когда он вырастет, это пройдет. Я об этом позабочусь». И действительно, после войны, кончив школу, Алекс пошел по нечестивому пути своего отца. Но не Почоло. Может быть, послевоенный Почоло презирал своего отца-неудачника за то, что тот разорился?

Деревянные панели ресторанного кабинета шептали ему теперь: «Мир у моих ног…» Пробили часы. Почоло, меланхолично допивавший кофе, сразу же очнулся и посмотрел на свои. С его лица исчезли воспоминания о трех маленьких мальчиках в коротких штанишках, непричесанных и необрезанных.

Джеку принесли пиво.

Секретарша была миниатюрная, красивая и до того молоденькая, что носила очки, в которых на самом деле не нуждалась — однако в очках она казалась куда серьезнее, чем без них; она предпочитала, чтобы комплименты касались ее печатания или стенографирования, но не карих глазок.

По дороге к пещере, в «мерседес-бенце» мэра и с его же помощником за рулем, она, сидя на переднем сиденье, показывала достопримечательности, подложив под себя ногу, чтобы легче было поворачиваться от ветрового стекла к Джеку Энсону, сидевшему позади.