ИСТЛЕНЬЕВ

Да, это мой родственник, но очень уж дальний... Такая даль!

ЕКАТ. ВАС.

А я его встретила недавно у Мелик-Мелкумовых и назвала ему ваше имя. Он так пожал плечами, что даже солнце сразу зашло. Я посмотрела на часы: действительно, было время захода. А, впрочем, человек он очень милый — немного поэт, немного алхимик, немного никто.

ЛЕВИЦКИЙ

Я как-то был ему представлен, мне одного пожатия руки было достаточно, чтобы в этом убедиться.

МАРИЯ (очнувшись)

Пожатие руки... пожатие плечей... немного никто... дальний родственник... чей? Дождя?

ЛЕВИЦКИЙ

Дождя и Истленьева.

МАРИЯ

Вы, Левицкий — умница, все превращаете в шутку. Смотрите, не превратитесь!

ЕКАТ. ВАС.

А вот и чай! Не правда ли, удивительно! Дождь, чай, часы, окна — сколько сил скрещивается!

ЛЕВИЦКИЙ

(в сторону) Скрещусь и я. (к Истленьеву) Скажите, Истленьев, вы часто думаете о боге?

ИСТЛЕНЬЕВ (в смятении)

Какой неожиданный вопрос!.. Я не могу вам также неожиданно ответить...

МАРИЯ

Чай и часы — что общего? И там, и там есть полдень и полночь. И там, и там — необъяснимое могущество.

ЛЕВИЦКИЙ

Мария! Одно ваше слово — и я воскрес. Одно ваше молчание — и я...

МАРИЯ

Не будет ни слова, ни молчания. Ну-ка, разгадайте! Вы же — мастер.

ЛЕВИЦКИЙ

Ах, что же тут разгадывать! Вы говорите не загадками, а прямо эпитафиями...

ЕКАТ. ВАС.

Вы, Истленьев, сегодня очень милы. Куда девалась ваша скованность?

ИСТЛЕНЬЕВ

Не знаю.

ЛЕВИЦКИЙ

Да он просто красноречив сегодня! Красноречив, как дождь — уличный оратор.

(Неожиданно появляется Пермяков)

ПЕРМЯКОВ

Ах, как я неожиданно, право! Добрый... день, дождь или вечер?

ЕКАТ. ВАС.

Боже! Что с вашим лицом?!. Минутная стрелка изогнута, на нее насажен клок окровавленного часа... а часовая стрелка тычет куда-то в сторону набережной!

ПЕРМЯКОВ

Это я ободрался о небеса... Дайте же стереть цифры с лица!.. (взгляд его постепенно проясняется, он начинает узнавать окружающих) Екатерина Васильевна?.. Это вы?.. У меня почему-то носовой платок стал весь... другого цвета... Это что, кровь? А?.. (пауза) На наковальне день и ночь куются стальные наконечники минут... Левицкий, эта наковальня — вы. Или нет?.. Истленьев?! Помнишь варшавский поезд? Помнишь?..

(Так же неожиданно Пермяков исчезает.)

ЕКАТ. ВАС. (после паузы)

Что вы скажете?

ИСТЛЕНЬЕВ

Безумец.

ЛЕВИЦКИЙ

По-моему, безумие грозит оставить его.

Город опустел. Он будто вымер. Только Истленьев, Пермяков, Куклин и Левицкий как безумные носились по улицам. Маршруты их путешествий были головоломными, их можно было объяснить только безумием.

Левицкого все чаще сопровождала дама из бывшей пермяковской компании. Она шла стремительно, ветер гнался за ними по золотому следу ее волос. Разбрасывая вокруг свои огромные безумно-светящиеся глаза, она ослепляла ими летевшие окна. Левицкий, улыбаясь холодной улыбкой лезвия, был стремительным спутником стремительной женщины. Она часто смеялась, но ее смеху жутко было в пустынных улицах.

Каменные дома проносились мимо холодного ветра и осени. Листья деревьев с грохотом падали на пустынные мостовые.

Обгоняя каменные дома, мчались Куклин с Алхимовым. Иногда ветер, принимая облик Истленьева, проносился навстречу им. За каждым углом новое безлюдье караулило их.

Ветер и эта горстка людей, каменная осень, пустынные часы и минуты...

Ночной город был темен, как склеп, только на Кропоткинской одинокая лампа Вологдова провожала безумным взором мечущуюся взад и вперед темноту. Под окнами задыхающегося мудреца пронесся одинокий ветер-Истленьев...

Ночные звезды спускались на пустынные набережные, черные фонари плескались о ветер. Кошмары воды под каменными мостами...

Что-то жуткое, как мигрени Острогского, стояло над городом.

Безумная игра шла в погребке. Алхимов и Куклин, два скелета и огарок свечи вот участники этой игры. Откуда-то золото появилось. Юродивое окно заливалось по-детски невинным светом.

И вдруг — Левицкий, золото и глаза его спутницы, и свист ветра, не успевшего остановиться на всем лету.

Истленьев давно уже стоял в углу, чуть колышимый пламенем огарка. К свету окна добавился смех Пермякова, и от этого двойного безумия по погребку задвигались в отчаяньи тени.

ПЕРМЯКОВ

Ночь... фонари не светили... я постоял, посветил немного.

ЛЕВИЦКИЙ

Прислонясь к темноте.

ДАМА

Чьи это строки? Они вдруг пронеслись мимо меня... (слышны удары) О, боже! Никуда не деться от часов! Все время заполнено секундами!.. Истленьев?! Это вы? Я вас сразу узнала... ваше молчание, оно началось сразу от входа.

ПЕРМЯКОВ

Оно легло до окон. Я свидетель... то есть, я кто?

ДАМА

Э, да здесь идет игра! И не малая... А это что за скелеты?

КУКЛИН

Это не скелеты, это — двое.

ДАМА (в чрезвычайном возбуждении)

Скажите, Истленьев, вы нашли уже какую-нибудь службу или место? Ведь деньги-то нужны!.. Спросите у кого угодно!

ИСТЛЕНЬЕВ

Да, я нашел место... Оказалось, что у меня хороший почерк...

ЛЕВИЦКИЙ

(мысленно) Вот так да! Хороший почерк! (вслух) Вот так да! Почерк хороший!

ПЕРМЯКОВ

Почерк фонаря по черной воде?

ЛЕВИЦКИЙ

По глади безумия.

ДАМА (к Истленьеву)

А какова судьба письма, которое вы привезли из Швейцарии? В нем было что-то важное? Ну, говорите же!.. Ах, как вы медленно! Постыдитесь темноты!

КУКЛИН

Я занимался этим письмом. Оно полно цифр, названий звезд и еще чего-то. Короче, Истленьев — наследник. Он — Крез. Поздравляю вас, Истленьев!

ЛЕВИЦКИЙ

Поздравляю!

ПЕРМЯКОВ

Поздравляю!

АЛХИМОВ

Поздравляю!

ДАМА

Да, да, примите и мои поздравления... Какая странная судьба! Она уже давно была тут, а мы не знали...

Истленьев уехал из города по делам наследства. Это был человек лет — лет, такого же роста и странно молчаливый. Вечернее молчание, когда оно сливается с темнотой...

Вчера (12 августа 70 г.) Э. В. рассказала мне, что А. Е. Крученых, однажды говоря с ней о Достоевском, спросил ее: «А вы знаете, почему у Настасьи Филипповны из «Идиота» фамилия Барашкова?» И сам ответил: «Потому, что она означает — агнец... У Достоевского ничего не было случайного...»

Сгорбленная, в лохмотьях, старуха костлявой рукой не то просила, не то протягивала подаяние (кому? миру?). Девочка-калека сидела на одной из скамей сквера. Истленьеву хотелось бы стать невидимым, но он был видим. Девочка увидела. Он подошел к ней, ссутулясь под страшной невесомостью неба. Часы на башне пробили вновь тот же час. По небу, покидая Швейцарию, шли облака. Она спросила его. Он ответил. Старуха и мир исчезли. Они остались вдвоем.

Когда Левицкий и его дама спустились в погребок (но до этого — стремительная безлюдная набережная), там было накурено, толпились люди. Куклин разглагольствовал о Наполеоне:

«Известно, что ничто на свете без промысла божественного не делается, и что жребий смертных управляется творцом их. Вся жизнь великого императора от самого детства его служит этому доказательством. Мы ощутительно почти видим осеняющее его божие покровительство, и что всевышний был его руководителем во всех путях. Но, когда при всем этом Наполеон мог обмануться, положась на уверения душ низких, и ввел себя со всем воинством своим в столь великое бедствие, то не можем ли мы из этого усмотреть, что сей самый божественный промысел попустил сему, так сказать, злату в горниле самого величайшего бедствия быть искушенну, да яснее откроет свету величие его духа? И, поистине, не были еще в столь блистательном виде эти великие свойства его души открыты, как в сем бедственнейшем состоянии...»