Старожилы весьма недовольны этими переменами, несмотря на то что новые обитатели явно сделали здешние места более привлекательными, превратив деревню из глухого захолустья в место, где, по крайней мере по субботам, бурлит жизнь. Каждую субботу в центре Тель-Илана останавливаются колонны машин, и горожане наводняют магазинчики с отборными винами, толпятся у прилавков с сырами, медом и маслинами, в художественных галереях, в магазинах под тентами, где выставлена мебель в стиле Дальнего Востока.
Свет знойного заката уже угасал, когда вышел я к площади перед Домом культуры на улице Первооснователей и, сам не знаю как, оказался позади этого здания. Безлюдное, печальное место, где поднялся с течением времени небольшой неухоженный садик. Редкий прохожий забредает в этот заброшенный уголок. Тут постоял я несколько минут, не имея ни малейшего понятия, кого и чего же я жду. Окруженный желтеющей травой и кустами томимых жаждой роз, высился здесь небольшой обелиск в память пятерых Первооснователей Тель-Илана, которые погибли более ста лет тому назад, защищая деревню от арабских погромщиков. У заднего входа в Дом культуры доска объявлений обещала незабываемый вечер с тремя артистами, которые приедут к нам в конце будущей недели. А под этим объявлением еще одно, вывешенное теми, кто настойчиво призывал вернуться к вере отцов, сообщало черными жирными буквами, что сей мир не более чем жалкий коридор, в котором мы вынуждены пребывать пред тем, как войдем в Светлый Чертог. Я немного постоял перед ним и сказал самому себе, что про Чертог ничего не знаю, а вот пребывание в «жалком коридоре», вообще-то, доставляет мне удовольствие.
Я все еще стоял, разглядывая объявление, когда краем глаза заметил, что возле обелиска появилась женщина, которой прежде там явно не было. В вечернем свете образ ее казался совершенно нездешним и даже слегка таинственным. Откуда она возникла? Вышла из задней, служебной двери Дома культуры? Или вынырнула из узкого прохода, разделяющего близлежащие дома? Странное чувство испытывал я: вот минуту назад я был здесь совершенно один, и вдруг появляется ниоткуда чужая, незнакомая женщина. Явно нездешняя. Очень худая, с гордой осанкой, с орлиным носом, короткой, крепкой шеей, а на голове ее — странная шляпа, желтая, с булавками и пряжками. Такую одежду цвета хаки обычно носят путешественники; на плечах у незнакомки — красный рюкзак, к поясу подвешена фляга, обувь выглядит довольно тяжелой. Одной рукой она сжимает палку, а через вторую переброшен плащ, явно не по сезону, отнюдь не для нашей июньской жары. Незнакомка выглядела так, словно сошла с заграничного рекламного плаката, призывающего путешествовать на лоне природы. Правда, природы не нашей, а северной. Я не мог отвести от нее свой взгляд.
Незнакомка ответила мне острым, пронзительным, почти враждебным взглядом. Всем видом своим демонстрировала она превосходство и высокомерие, словно испытывала ко мне глубочайшее презрение, словно утверждала, что исправить меня невозможно и нам обоим это хорошо известно. Взгляд ее был столь пронзителен, что мне пришлось не только опустить глаза, но и ретироваться в сторону улицы Первооснователей, к главному входу в Дом культуры. Сделав десять шагов, я не удержался и оглянулся. Незнакомки уже не было. Словно поглотила ее земля. Но я не мог успокоиться. Я обошел Дом культуры, двинулся дальше, вверх по улице Первооснователей. И острое чувство вонзило в меня свои когти, чувство, что я совершил нечто предосудительное: будто возложена на меня некая миссия, серьезная и даже суровая, которую необходимо исполнить, а я пытаюсь от нее уклониться.
Взял я, как говорится, ноги в руки и направился к «развалине», чтобы еще нынче вечером поговорить с вдовой Батьей Рубин и, быть может, с Розой Рубин, престарелой матерью. Ведь наконец-то они сами позвонили мне, объявив, что пришло время поговорить о деле.
По дороге я думал о том, что все-таки жаль сносить «развалину»: она ведь, по сути, последний оставшийся дом из тех, что возвели основатели Тель-Илана более ста лет тому назад.
Дед писателя Эльдада Рубина был зажиточным крестьянином, звали его Гедалия Рубин, в Тель-Илан он прибыл одним из первых и собственными руками построил дом, наладил хозяйство, насадил фруктовый сад и виноградник, приносивший прекрасный урожай. У нас он был известен как прижимистый крестьянин, легко впадающий в гнев, а вот жена его Марта в юности своей слыла писаной красавицей, известной на всю округу.
Увы, «развалина» уже полностью подпала под власть запустения и упадка, не было никакого смысла вкладывать средства в ее реставрацию и поддержание в первозданном виде. Я собирался купить дом у вдовы и матери писателя, чтобы продать земельный участок, на котором он стоял, для строительства новой виллы. Быть может, удастся настоять на том, чтобы на фасаде нового здания повесили памятную доску, сообщающую, что на этом месте стоял дом писателя Эльдада Рубина, где создавались его книги о Холокосте. Маленьким мальчиком я воображал, будто все ужасные вещи, случившиеся в те страшные годы, все еще каким-то образом происходят в доме писателя, то ли в подвале, то ли в одной из боковых комнат.
На небольшой площади у автобусной остановки мне встретился Бени Авни, председатель поселкового совета Тель-Илана. Бени говорил с инженером поселкового совета и подрядчиком из Нетании, мостящим тротуары, о том, что надо бы обновить тротуарный настил. Меня удивило, что в этот предвечерний час они собрались обсудить без посторонних глаз дела насущные. Бени Авни похлопал меня по плечу: «Как дела, мистер Недвижимость?» А потом сказал: «Ты выглядишь несколько озабоченным, Йоси…» И добавил: «Зайди как-нибудь ко мне в кабинет, возможно в пятницу, часам к двенадцати. Мы с тобою должны немного потолковать». Но когда я пытался прощупать, о чем он собирается говорить со мной, то не удалось мне вытянуть из него даже намека. «Приходи, — сказал он, — поговорим, угощу тебя кофе».
Слова его только усилили подавленность, не отпускавшую меня: надо мною, омрачая настроение, тяготело нечто, что я обязан был совершить или чему, напротив, был призван не дать свершиться. Однако что же это было, мне так и не удавалось постичь. Я решил направиться к «развалине». Но не прямиком, а сделав небольшой крюк, через площадь у школы и аллею сосен, что рядом с нею. Мне вдруг показалось, что незнакомка, неожиданно появившаяся в запущенном саду за Домом культуры, должна была подать мне некий важный знак, но я отказался его уловить. Что пугает меня? Почему вдруг я убежал от нее? Ведь я же убежал. А когда оглянулся, незнакомки уже там не было. Словно растаяла она в вечерних сумерках. Худая, прямая, подтянутая, в странной одежде путешественницы. В одной руке — дорожный посох, через другую переброшен плащ. Будто не июнь стоит на дворе. Мне она показалась похожей на туристок, бродящих по Альпам. Быть может, она из Австрии? Или из Швейцарии? Что она хотела мне сказать и почему я от нее убежал? На это не нашел я никакого ответа. Так же как и не сумел ничего предположить по поводу предстоящей беседы с Бени Авни: отчего не смог он просто поговорить со мной прямо на автобусной остановке, где мы встретились, а пригласил к себе в кабинет, да еще и в необычное время, в пятницу после полудня, когда все заняты приготовлениями к празднованию Субботы?
В конце улицы Тарпат, в тени, на скамейке, лежал небольшой пакет в коричневой обертке, перевязанный черным шнуром. Я задержался у скамьи, наклонился, чтобы разглядеть надпись на пакете. Но никакой надписи там не было, и я осторожно перевернул пакет, перекатывая его с одного бока на другой. Коричневая оберточная бумага была гладкой со всех сторон. После краткого колебания я решил не вскрывать пакет, хотя и чувствовал, что должен поставить в известность кое-кого о том, что найден сомнительный сверток. Но кого? Этого я не знал. Обеими руками поднял я находку. Она показалась мне довольно тяжелой для свертка такого объема, тяжелее, скажем, пачки книг, будто заключала в себе камни или металл. Все это вызвало у меня опасения, и я с превеликой осторожностью положил пакет на скамью. Я обязан был известить полицию о находке подозрительного предмета, но свой сотовый телефон оставил я на столе в офисе, потому что вышел немного пройтись и не желал, чтобы повседневные дела беспокоили меня во время краткой прогулки.