Перевела меня через границу Риммочка Рубинштейн. В Лесотехнический парк можно было попасть разными входами. Так, что по теории вероятности/невероятности, прогуливаясь, я чаще всего пересекал Новосельцевскую улицу левее Химического корпуса и неизменно направлялся к прудам. Из Химического корпуса в Лесотехнический парк можно было проникнуть боковой калиткой, что и делали сотрудники разных лабораторий, когда нужно было идти в главное здание академии по служебным делам или в столовую. Была весна. Начинался тихий северный апрель, когда листья прорезаются сквозь капсулы набухших, как беременные, почки деревьев, с трудом решаясь окунуться из материнского тепла в пугающее пространство жизни. Я хотел было направиться вдоль аллеи к стадиону, туда, где верхний пруд парка соединяется с нижним при помощи заросшего кувшинками канала. Вдруг я увидел, что догоняю молодую женщину. Что греха таить: в те далекие годы каждая привлекательная молодая особа притягивала меня к себе. К тому же, длительное отсутствие Ирочки в моей повседневной реальности развязывало невидимые, но все еще существующие нити, сдерживавшие мою сексуальную свободу. Она была в черном драповом пальто с распахивающимися широкими краями, открывавшими при каждом шаге красивые ноги в черных чулках. Длинные черные волосы молодой женщины свободной волной падали на плечи и на спину. Только я хотел сказать какую-то вежливую банальность, как узнал в незнакомке Римму Рубинштейн. Она энергично шагала, размахивая изящным коричневым портфелем и напевая. Видно было, что она радуется жизни. Я успел подняться и поздороваться с ней: «Здравствуйте, Римма! Не узнали?» Она остановилась в недоумении: «Простите, никак не вспомню!» «День рождения Ирочки Князевой? На Кировском проспекте? В прошлом августе? Разве вы не Римма Рубинштейн?» Она мгновенно вспомнила: «Ну, конечно! Вас зовут Даня! Вы приятель моего Васьки! Неужели он ничего не рассказывал?» «По правде говоря, ничего в связи с вами. Да и звонил пару раз не больше. У каждого свои дела! Как ваша мама?» «Мама тяжело болела. Спасибо, что вы вспомнили о моей маме!» «Как же! Как же! Отлично все помню! Ваше появление у Ирочки и разговор о вашей маме. У нее, кажется, было что-то с почками». «Рак правой почки. Но сейчас ей гораздо лучше. Она лечится в Институте онкологии на Березовой аллее. Сначала в стационаре лечилась. А теперь амбулаторно наблюдается и пьет отвар чаги, который мы готовим в нашей лаборатории. Впрочем, если вы меня проводите до главного здания академии, я расскажу подробнее». И Римма рассказала мне о том, как она сразу же поверила в чудодейственную способность березового гриба — чаги — вылечивать рак. В лаборатории кроме Ирочки и Риммы была еще санитарка, которая мыла колбы, пробирки и пипетки, и убирала помещение. На первых порах покупали березовый гриб в леспромхозах и у частных старателей, добывавших древесные наросты, где повезет. Но покупать дорого, и весной Ирочка собирается организовать экспедицию, чтобы добывать чагу в березовых рощах, срезая древесные грибы прямо с берез. Или, может быть, они отправятся в глубинку, куда-нибудь в Рязанскую область, где березовые рощи шумят над берегами Оки. Тогда будет достаточно концентрата чаги для лечения экспериментальных белых мышей. И, наконец-то, лаборатория сможет снабжать чагой Институт онкологии, где Ирочке отведут целую палату больных с метастазами рака.

Я не решался спросить, вернулся ли Васенька к жене и дочке. Слишком запутанно все получалось: Ирочка и вокруг нее Римма, Вася, Глебушка Карелин, Рогов, я. Хотя мы с Глебушкой временно отошли. Не знаю, как Глеб, но я внезапно понял, что этот долгий перерыв, это насильственное самоотсечение от Ирочки было актом искусственным, вроде любовного мазохизма, с которым надо было немедленно кончать, если я не хотел превратиться в существо, лишенное мечты о будущем. Проводив Римму до главного здания Лесной академии, я помчался домой, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Я промучился полдня, бродя из угла в угол, разогревая чай и поглощая бутерброды, но ничего лучшего не придумал, как отправиться в Химический корпус. Я разыскал Ирочкину лабораторию, на двери которой висела табличка с татарским словом ЧАГА, постучался и услышал: «Войдите!» Ирочка была в синем полотняном халате, какие носят химики. Комната была небольшая, с окном, двумя параллельными лабораторными столами, полками со штативами, колбами, фильтровальными насосами, пипетками и химическими реактивами в темных склянках с этикетками и химическими формулами. Что-то кипело, булькало, выпаривалось. Один угол комнаты был занят огромным холодильником. В другом, около окна, стоял письменный стол с полкой для книг, стопкой машинописной бумаги, ручками и карандашами. «Я так рада, что ты пришел, Даня!» — сказала Ирочка, и мы обнялись, словно не было полугодового отчуждения.

Я преподавал в школе по вторникам, средам и пятницам. Часов набиралось ровно столько, чтобы зарплаты хватало на еду, квартиру и кое-какую одежду. Гонорары за переводы уходили на бар в Доме Писателей, куда мы с Ирочкой отправлялись на такси после театра. Наверняка подобные вояжи в Филармонию и ресторан Дома работников искусств на Невском совершала Ирочка с Глебом Карелиным. Я об этом ее не спрашивал. Так же, как не спрашивал о ее встречах с Рубинштейном, Роговым и капитаном Лебедевым. По вечерам Ирочки не бывало дома. Или она не подходила к телефону, если не ждала назначенного звонка. Ирочка была влюблена в поэзию, музыку и живопись. Странно, что у нее не было среди поклонников ни одного художника. Или я не знал до поры? Однажды, когда мы сидели с ней за столиком в баре Дома Писателей, а за окном гудел и ухал ломающийся Невский лед, стремившийся в Финский залив и Балтийское море, Ирочка рассказала о своем давнем романе с молодым художником Юрием Димовым. Это было, когда она закончила 4-й курс медицинского института. Через многоступенчатые связи внутри академических кругов, к которым принадлежал Федор Николаевич Князев и его семья, Ирочке удалось устроиться помощником руководителя биологического кружка в пионерском лагере Академии наук на станции Комарово, Финляндской железной дороги. Любознательные девочки и мальчики среднего школьного возраста, вступавшие в возраст половой зрелости, на занятиях кружка бодро подсчитывали количество тычинок и пестиков у садовых и полевых цветков, рассматривали под микроскопом ток крови в языке лягушки и изучали регенерацию хвоста ящерицы, отторгнутого смертельно напуганным юрким животным. Особенно же были популярны наблюдения над развитием куриного яйца: от кровавого пятнышка-зародыша до вылупившегося желтенького цыпленка, сразу же готового приплясывать и клевать. Юные натуралисты делали зарисовки цветными карандашами и акварельными красками. По чудесному совпадению «Изостудия» студента Академии художеств Юрия Димова располагалась рядом с домиком, где Ирочка обучала пионеров и школьников живой природе. Юра был истинным художником. Человек с легкой рафаэлевской внешностью не мог не быть художником: золотисто-желтые солнечные кудрявые волосы светились, как небесный нимб. Ко всему: круглые очки в золотой тонкой оправе и легкая летящая рука, которая рисовала что-то в воздухе, на песке, на листе бумаги или на холсте. Иногда молодой художник заглядывал к Ирочке и давал кружковцам неоценимые советы по части пользования карандашами и красками для зарисовок с биологической натуры. Ирочка в свою очередь заглядывала к Юре Димову и даже пыталась нарисовать с натуры гипсовую голову Аполлона, но не обнаружила при этом ни малейших способностей к копиистике. «Вот и прекрасно! Ты, Ирочка, просто-напросто обладаешь внутренним художественным талантом, который и воспроизводится в твоей красоте. Тебе ничего не надо копировать! Ты сама себя лепишь и рисуешь. За тебя все сделала природа!» — говорил ей Юра в утешение, но не пустое утешение, а основанное на его наблюдениях за живыми моделями. Он уже четвертый год учился в Академии художеств, и работал со многими натурщицами.

Руководители многочисленных кружков и студий, пионервожатые и воспитатели, жили в маленьких домиках, и надо было договариваться с соседями по комнате задержаться в столовой, в клубе или читальне, чтобы дать возможность той или иной паре побыть в домике наедине. Прогуливаясь после отбоя по комаровскому пляжу, Ирочка слушала рассказы Юры о прекрасных натурщицах, которые прямо там в классе после сеанса или даже в перерыве заходят за ширму и занимаются любовью с молодыми художниками. «Как это прямо в классе?» — не поверила Ирочка, на что Юра ни минуты не усомнившись, клятвенно обещал привести Ирочку в класс, где она все увидит самолично. Когда же, вернувшись в Питер, Ирочка время от времени напоминала молодому художнику о том, что он обещал взять ее с собой на урок обнаженной натуры, каждый раз оказывалось, что очередная натурщица простужена, и сеанс переносится. Наконец, Ирочка, не терпевшая запутанности в отношениях со своими поклонниками, сама отправилась в Академию, благо путь был недалеким: от Кировского проспекта прямиком на такси до стрелки Васильевского острова, а после — по Университетской набережной, мимо крылатых львов-сфинксов — до здания Академии художеств. Ирочка узнала у вахтера номер учебной студии, поднялась по мраморной лестнице, нашла класс и заглянула. На стуле, установленном на возвышении, сидела старуха с распущенными седыми волосами, спадавшими на грудь и спину. Старуха была обнаженной, но возраст и жизнь настолько избороздили ее кожу и покривили ее кости, что никому и в голову бы не пришло назвать ее натурщицей. Ну, разве — моделью старой женщины. Какие тут ширмы и любовные сеансы! Ирочка тихонько затворила дверь, выбежала на набережную, схватила такси и вернулась домой. Юра звонил, но Ирочка отказывалась от встреч. Их дружба разладилась. «С тех пор мы не виделась с Юрочкой Димовым!» — вздохнула Ирочка. «А хотела бы?» «Сама не знаю, столько лет прошло. Не люблю друзей терять, а после разыскивать!» «Давай, я найду его!» В канцелярии Академии художеств дали мне адрес художественных мастерских при московской киностудии «Мультфильм», куда Юрий Львович Димов был распределен после получения диплома художника-живописца.