Я привел Сашу Осинина (на этот раз как соседа по Михалкову) в нашу бригадную избу около десяти вечера. Ужин давно кончился. Посуда была убрана и перемыта коллективными усилиями всей компании. Наступило время расслабухи. На обеденном столе появилась бутылка виски, привезенная все тем же Вадимом Роговым, который хоть и входил на равных правах и при одинаковых обязанностях в наше трудовое сообщество, обладал определенным пиететом, который создавали его научная степень, должность, статьи по экономике и высокая зарплата. Ближе всех в этом смысле к Рогову примыкал Васенька Рубинштейн, но отнюдь не был теоретиком нашего сообщества. На столе Саша увидел сухие вина, вермут. Водка и коньяк у нас не котировались. Виски же утвердилось как редкий в те годы плод, произрастающий на редкоземельной почве истинного таланта, скажем, экономического или писательского, каким, к примеру, обладали Егор Тимурович Гайдар (1956–2009) и Василий Павлович Аксенов (1932–2009). Именно в годы, когда сложилась наша компания, я встретился с одним из этих гениев. Но это к слову. И никакого отношения к нашей истории не имеет.

Сашу Осинина я привел к нам в гости как раз, когда наступило время расслабухи. На этот раз привел не для оказания скорой помощи, как во время Нюркиного кровотечения, а чтобы познакомить с Вадимом Роговым и остальными. Гремела и взрывала тишину летнего вечера рок-музыка, раздиравшая приемник. Глебушка Карелин подыгрывал на гитаре и напевал. Кстати сказать, Нюрка время от времени посещала наши сборища, в особенности, когда у нее были отгулы за сверхурочные часы в ресторанной кухне. В эти свои приходы Нюрка выглядела вполне прилично и даже сексуально привлекательно. Да и пастух Павел старался смыть лесные запахи, оставить кнут, телогрейку, солдатские брюки и резиновые сапоги в Нюркиной избе, в которой он поселился, не дожидаясь свадьбы. На этот раз они оба весьма активно пили и танцевали. Я привел Сашу познакомиться с Вадимом Роговым, предполагая это сделать по традиционной модели: дескать, такой-то и такой-то прослышал о ваших новациях, которые оказались сродни некоторым реформам, которые такой-то и такой-то, то есть Александр Осинин, намерен внедрить в медицину. Не тут-то было. Вернее, было тут, но не сразу. А сразу Саша Осинин погрузился в приятый и вседозволенный мир вечеринки нашей компании, центральной осью которой была Ирочка Князева. Прежде всего, Ирочка продолжала оставаться безумно привлекательной с той дозой дозволенности в одежде и поведении, которая соответствовала ее доктрине свободной любви внутри замкнутого сообщества, доступ в которое (сообщество) посторонним позволялся, да и то временно, только при ее специальной благосклонности. Иногда это была щепотка соли или малая доза пряностей (случай присоединения к нам Риммы Рубинштейн), или особый вид социальной вакцинотерапии, как я представлял себе временное допущение в нашу общину пастуха и посудомойки. Так или иначе, Ирочка была центром наших дневных трудов и наших вечерних развлечений. Если протянуть метафору до гремящей музыкой и сверкающей огнями цирковой арены, Ирочка была иллюзионистом, а Римма и Нюра — ее ассистентками, которым можно было отрезать голову/руки/ноги или в любое время исключить и набрать новых волонтеров из публики. Была душная летняя ночь, еще более разогретая выпитым алкоголем и танцевальными фигурами, повторяемыми многократно под гремящую музыку рок-ансамблей. Ирочка была в коротенькой юбочке, едва закрывающей верхнюю треть загорелых бедер. Шелковая безрукавка державшаяся на единственной пуговице, едва успевала попеременно прикрывать то левую, то правую грудь, плавающую в коктейле табачного дыма, телесных испарений, парфюмерных запахов и музыки. Танец был общий при общем соблюдении общего правила: дамы не признавали навязчивой тесноты лифчиков, а молодые люди отплясывали рок без рубашек, футболок или маек — в купальных трусах или шортах. Согласно некоей традиции, возникшей в связи с нашими вечерними развлечениями, Римма была стилизована под цыганку: в цветастой юбке, весьма обнажающе распахивавшейся до основания левого бедра, и батистовой алой кофточке, державшейся на тесемках. Нюра (мы единодушно согласились отбросить барско-простонародный суффикс: ка), перешедшая к тому времени на новую ступень ресторанной карьеры, став официанткой, обслуживающей летний, открытый поближе к парку-музею павильон, придумала некую профессиональную одежду: голубые короткие шортики и белая размахайка, завязанная на животе бантом. Между пояском шортиков и бантом перемигивалось с партнерами по танцу недремлющее око пупка. Я привел Сашу Осинина в самый разгар нашей ежевечерней расслабухи. Инга осталась в своей дачной избе править статьи и сторожить сон Моти.

Да, Вадим Рогов был прирожденным реформатором. Он моментально схватился за Сашу Осинина, едва тот успел коротко рассказать о ситуации в районных поликлиниках и возможности увеличить отдачу практической медицины и, при этом, заработать дополнительные деньги для народного здравоохранения и послушников здравоохранения — поликлинических врачей. Все это в равной степени относилось к больницам, прибольничным амбулаториям и больничным ординаторам. В двух словах Вадим объяснил доктору Осинину, что гипотеза модификации здравоохранения должна работать как приложение к общей экономической теории Рогова. Просто в формулу, применяемую в заводском цехе или на лесном участке (отходы производства — есть потенциально полезные и недоиспользованные продукты народного хозяйства) подходят поликлинические кабинеты, наполовину пустующие по целым дням, не говоря о субботах и воскресеньях, когда у больных есть по-настоящему свободное от работы время, которое можно и нужно использовать в первую очередь в заботе о собственном здоровье. А кроме того — лаборатории, кабинеты физиотерапии, диагностическая аппаратура и т. д. и т. п. Рогов и Осинин прямо вцепились друг в друга, добавив к себе еще и Юру Димова, который в шутку или всерьез, или то и другое вместе, присоединился к ним и расширил идею в приложении к изобразительному искусству. Всерьез и одновременно в шутку, потому что художник никогда ничего не должен делать абсолютно всерьез, то есть относиться к себе до конца серьезно, иначе искусство мгновенно кончится и начнется ремесленное самовоспроизведение, рисование собственного многотиражного автопортрета. Юра услышал разговор Осинина и Рогова, соорудил три коктейля из виски и еще чего-то, притащил стаканы с выпивкой в угол гостиной, где экономист и врач с энтузиазмом обсуждали будущее дополнительных производств как начало параллельной экономики, и сходу объявил о возможности выполнять художниками-нонконформистами масштабные заказы (в духе Сикейроса и Риверы) при оформлении новых заводов, плотин или скотных дворов.

Мне явно нечего было обсуждать с Вадимом, Сашей и Юрой, кроме как предложить использование вечерами и по выходным дням пустующие парты и учебные доски в классных комнатах, или баскетбольные корзинки, козлы, брусья, шведские стенки и маты в физкультурном зале. Но эта идея уже была воплощена, а потом дискредитирована вечерними школами для рабочей молодежи. Я вышел на воздух. Из распахнутых окон, как сгустки коктейлей, выплескивались кванты залихватской музыки. Деревня Михалково погружалась в ночную тишину и темноту. В избе, которую снимали Осинины, горел свет. Я пошел навстречу этому свету. Постучался. Никто не ответил. Я вошел в сени, нашарив дверь в кухню. Дверь была на тугой пружине и стукнула о раму, захлопываясь. Я нашарил выключатель. Лампочка на электрическом шнуре тускло загорелась. Никто не выходил навстречу. Я выключил свет и вышел в палисадник. Дом стоял, как темный ночной стог. Я не хотел верить, что Инга спит и я сейчас не увижу ее. Я пошел в обход. Калитка открывалась в огород. В это время месяц вынырнул из-за тучи и осветил задворки избы. На заднем крыльце кто-то курил. «Инга! Не напугал?» — спросил я, хотя знал наперед, что не напугал и что она рада. «Нет, конечно! Я наверняка знала, что вы придете. Даже загадала на месяц: вынырнет — и вы придете!» «Саша остался?» «Я его познакомил с отличными людьми. Они так вцепились друг в друга, что вряд ли он скоро вернется». «Тем более хорошо, что пришли. У нас много времени поговорить. Вы любите разговаривать?» Меня смущала и раззадоривала ее открытая манера говорить. Это ведь очень опасное качество — открытая манера говорить. Если обнаженно говорит дурак, то собеседник оказывается в загоне, построенном из глупостей, как из осиновых жердей. И соглашаться не хочется, и спорить с дураком бессмысленно. Инга была совсем другая. Как настроенный рояль под пальцами чуткого пианиста. Пальцы и клавиши переговариваются друг с другом. И каждое соприкосновение пальцев и клавиш это глубокий и откровенный разговор.