Да и я оказался в непривычной ситуации. На столике около окна стояло несколько чистых стаканов. Я откупорил шампанское. К этому времени Инга вышла из туалета. Я и не заметил, что она, уходя умываться, захватила халатик из чемодана. В этом пестреньком халатике она выглядела совсем по-домашнему. Это напомнило мне дачу, когда мы по утрам провожали Сашу Осинина на остановку автобуса. Инга, бывало, носила легкие летние платьица, делавшие еще тоньше талию. Халатик рифмовался с пестрым летом в Михалково. Я сказал об этом Инге. И добавил: «Мне кажется, я был тогда в вас немного влюблен, Инга». «А теперь? — засмеялась и покраснела она. — Давайте выпьем шампанского!» Она уселась на свой диванчик, поверх постели, приготовленной проводником.

Я отметил для себя, что мой диванчик остался незастеленным. Как говорится, точно, как в аптеке. Я ведь доставал купе для писательницы, а не писательницы и ее секретаря. Я налил Инге и себе шампанского. Мы выпили по нескольку глотков. «За что мы пьем? Или за кого?» — спросила Инга. «Я — за вас, Инга! А вы?» «А я ни за кого, — ответила она и торопливо глотнула шампанское, как проглатывают комочек грусти или таблетку транквилизатора. — Хотя, мне есть за кого пить — за Мотю, за моих стариков, за вас… Поверьте, Даня, я очень рада, что мы едем вместе. Едем, сидим, разговариваем, пьем шампанское. И впереди целая неделя прибалтийских удовольствий. А, если по искренней правде, я пью за никого, еду туда, не знаю куда, с тем, не знаю с кем…» И она разрыдалась. Я начал ее успокаивать. «Простите, Даня, пойду смою тушь». Она улыбнулась мне сквозь слезы, ушла на минуту и вернулась допивать свое шампанское. «Кто будет первым рассказывать? — спросила Инга. — Давайте — вы!» С чего мне было начать? С того дня, когда я впервые увидел Ирочку у входа в Лесотехнический парк? Когда я помчался к ней на поезде в Бокситогорск? Когда образовалась компания вокруг нашей королевы? Когда мы отправились в экспедицию по добыче березовых грибов? (К этому времени и относится мое знакомство с Ингой.) Когда я впервые серьезно разошелся с Ирочкой и не виделся год, два, несколько лет? Когда переехал в Москву и окунулся в театральную среду? Когда ко мне переехала Настенька? Когда я снова встретился с Ирочкой и оказался завлитом Кооперативного театра? Когда Ирочка предпочла Рогова, и я уехал в Литву, и еду в купе СВ с красивой молодой женщиной, которую зовут Инга, и у этой красивой молодой женщины фиолетовые глаза, разглядывающие меня так испытующе и дружелюбно, как никто давно не рассматривал. Ничего этого я Инге не стал рассказывать, потому что очевидно было, пришла ее очередь откровенничать. А может быть, только ей и надо было высказаться? Ведь высказываться, откровенничать, заниматься самоанализом, жаловаться на судьбу, на кого-то или на самого себя — это тайком надеяться, что твои слова, перелитые по правилам виртуального мира в таинственные знаки обвинения или мольбы, долетят в виде тайных сигналов до того, кто обидел или кого обидели. А, значит, обнажая перед кем-то свою историю, принимаешь собеседника за потенциального проводника твоих мыслей — знаков, посылаемых обидчику (обидчице), которые все еще любимы тобой и в состоянии услышать. Все это не подходило для меня, потому что Ирочка была совершенно лишена сентиментального слуха даже при таком чувствительном проводнике, как Инга. Другое дело Инга: я в роли проводника, и Саша Осинин как объект индукции.

До сих пор не могу понять причину абсолютной откровенности Инги со мной: был ли это крик души, когда дорожному попутчику или подвернувшемуся во время любовного кризиса случайному партнеру выгребают со дна души анатомические подробности жизни, происходящей за дверью спальни мужа и жены? Или это был трезвый шаг отчаявшейся женщины (Инги), принявшей меня за мудрого исповедника, который способен понять и помочь советом? Внешнюю историю своей жизни Инга рассказывала мне до этого два или три раза во время наших посиделок на заднем крыльце их дачи в Михалково или при неожиданных встречах на Патриарших прудах и в Доме литераторов. Мы оба помнили отчетливо, как пленка кинокамеры запоминает силуэты стогов или ленивое скольжение ладони по бедру. В каждой семейной истории есть, по крайней мере, два сюжета: поступательный и затягивающий. Поступательный оставляет в семейных альбомах застывшие на века улыбки и притулившихся к детской подушке плюшевых мишек, мафиозный фрак жениха и кружевное счастье невесты, опеночный хоровод расширяющейся семьи, где малыш давно постарел, а плюшевый мишка сохраняет вечную молодость пуговичных глазенок, и так далее, и тому подобное во всех семьях, счастливых и не очень. Но есть другая история, которая не развивается во времени, а развенчивает (развинчивает) своей волчкообразной подвижностью на одном месте сам термин — история. На самом деле, история ли это? Если только история как происшествие, случившееся с душой или телом, или при благоприятном совпадении звезд — с душой и телом, т. е. с судьбой.

Все началось года полтора-два назад во время зимнего сезона театра «Ромэн» в Москве. Как правило, летом театр уезжал на гастроли по городам и весям России и союзных республик. Во время гастролей театр «Ромэн» пополнялся молодыми актерами или музыкантами. Так в Ростове или Воронеже в труппу вошла молодая красавица Вера Павлова. Она происходила из табора, кочевавшего на Северном Кавказе. Это был один из последних российских таборов, старейшины которого старались предохранить старинные обычаи, танцы, песни — от неминуемого растворения в городской жизни, к которой тянулась цыганская молодежь. На зиму вернулись вместе с театром и родители Саши Осинина, музыканты. Так что он частенько заглядывал к ним в театр после репетиций и до начала спектаклей. В тот год стационарное помещение театра «Ромэн» на Пушкинской улице стояло в лесах, а внутри было забито мешками с цементом, ящиками с гвоздями, канистрами с красками, досками и всяческой строительной техникой. В театре шел капитальный ремонт. Так что в этом сезоне цыганский театр играл спектакли и репетировал в гостинице «Советская» на Ленинградском проспекте, поблизости от станции метро «Динамо» и московского ипподрома. Главный режиссер театра Роман Гусев восстановил давнюю постановку пьесы «Очарованный странник» по драматической повести Лескова. Роль цыганки Грушеньки исполняла знаменитая актриса Зоя Обухова. Во втором же составе ее дублировала молодая Вера Павлова. Родители Саши Осинина получили контрамарки и пригласили сына и его жену на спектакль «Очарованный странник». Но Мотю не с кем было оставить, возникла горящая правка верстки во вчерашний (по плану) номер «Дружбы народов», а самое главное, Инга хотела отомстить мужу за его недавний отказ пойти с ней в Дом литераторов на вечер барда Александра Городецкого. В довершении всего Саша саркастически усомнился, настоящий ли бард этот Городецкий, если сам не может аккомпанировать своим стихам на гитаре и таскает за собой гитариста. Или у него (Городецкого) особенная привязанность к этому гитаристу? К тому же у Саши был вечерний прием в поликлинике Литфонда, отговориться от которого не было никакой возможности. В ответ на что Инга сильно разобиделась, дала свечку, пошла на концерт одна, и даже упросила свою подружку из редакции «Дружбы народов» Инну Родзянко познакомить с Городецким. Ее познакомили. Она выразила свое восхищение. Ее пригласили на коктейль в бар Дома литераторов. Она все это проделала назло мужу и даже дала барду свой телефон. Иногда Городецкий звонил, как звонил, наверняка десяткам своих поклонниц, для оживления популярности. Если к телефону подходил Саша, то передавал трубку Инге, язвительно произнося: «Твой барррд!» Получалось: «Бррр!» Так на так и выходило. Отказавшись от контрамарки на «Очарованного странника», Инга полагала, что полностью расквитается с мужем, и все вернется на круги своя. Не тут-то было! Во-первых, Саша взял с собой Мотю, который был большим мальчиком. Много читал. Любил театр и т. д. Начал задумываться о взрослых проблемах. Во-вторых, надо же было ему увидеть бабушку и дедушку, когда они играли в составе оркестра (скрипка и аккордеон). В-третьих, пора было Моте понемногу приобщаться к своим цыганским корням. Конечно, Инга согласилась с доводами мужа Саши Осинина, запоздало пожалев, что выказала (вы — коза!) глупое упрямство.