— Понимаешь, Джессика, я тоже однажды прочитал «Дневник Анны Франк», но мне это было неприятно, и я не стал читать его второй раз. Отец Анны должен был вовремя понять, до какой непостижимой степени нацисты ненавидели евреев. У него были средства, и, заметь он раньше, что происходит, он бы успел бежать в Соединенные Штаты, Анна не погибла бы такой молодой, возможно, она стала бы выдающейся писательницей. Все это очень грустно, но я говорю об этом не для того, чтобы тебя расстроить. Пойми, в этом мире нет ничего хуже ненависти, причем те, кого ненавидят, не смогут выжить, если не осознают этого: они не смогут ни бежать, ни бороться, ни даже надеяться на Бога.

Думаю, что Киоко прекрасно понимала, какое отвращение у нас вызывал ее спутник. Но она продолжала урок, не проявляя ни малейшего неудовольствия. Потом девушка ела пирожные, изготовленные Паулиной, пила чай со льдом, какой пьют южане, с лепестками мяты, плавающими на поверхности, и при этом весело болтала с нами, как будто в этом мире начисто отсутствовали какие бы то ни было проблемы.

— Вы японка, Киоко?

— Верно.

— Так, значит, японцы тоже танцуют?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я не знала, что японцы танцуют мамбу, я думала, они только машины производят да плееры или скупают землю и недвижимость.

Энди вынес портативную видеокамеру «Сони», которой так гордился, и обратился к ней с просьбой дерзкой, но, на мой взгляд, гениальной: не станцует ли она нам прямо здесь, на лужайке?

No problem, — тотчас ответила Киоко. Она станцевала мамбу на лужайке перед домом.

Пэтти, которая, кстати, является президентом местного танцевального клуба, сказала нам, блестя глазами, что никогда не видела, чтобы кто-то так прекрасно танцевал. По ее мнению, танец Киоко был близок к классическому.

— Она никогда не теряет равновесия. Эта ее манера быстро и гибко переносить центр тяжести напоминает балет и создает впечатление исключительной элегантности, но, в отличие от балета, в мышцах спины нет никакого напряжения. И где она только этому научилась? Это же уличный танец, а не классический балет, просто невероятно!..

Когда наша гостья закончила, мы с Энди проводили ее до машины, чтобы попрощаться.

Шагая по тропинке, обсаженной азалиями, Киоко поведала нам, что везла этого больного СПИДом в Майами, и, когда я заметила, что никто и ничем уже не может помочь человеку в таком состоянии, она кивнула и сказала:

— Но он хочет увидеться со своей семьей.

Я не ответила. Я все еще махала вслед отъезжавшему микроавтобусу, когда Энди пробормотал:

— Эта девушка подобна зефиру: она прилетела, как ветерок, потанцевала и улетела.

XII Хосе Фернандо Кортес II

— Киоко, как ты выросла!

Я все чаще и чаще теряю сознание, когда лежу в автобусе или на гостиничной постели.

Мое тело остывает, сначала я перестаю видеть, потом слышать, потом теряю сознание, словно меня засасывает густая грязная жижа. Это похоже на неглубокий сон, и, должно быть, это и есть кома.

Когда я в сознании, все мои эмоции атрофированы, кроме страха смерти. Недавно мне пришлось приложить отчаянные усилия, чтобы наконец вспомнить имя Серхио. Даже совсем недавние воспоминания становятся расплывчатыми, например этот маленький наглый негритенок, гнев, который я чувствовал по отношению к нему, я ведь действительно хотел его убить. Эти картины и чувства совсем недавнего прошлого теряют свои очертания и формы; подобно сигаретному дыму в закрытой комнате, они распространяются по ней легкими бесформенными слоями, чтобы затем окончательно растаять.

Но что меня удивляет более всего, так это то, что, проводя дни напролет в микроавтобусе, я еще не сошел с ума.

— Бананы кончились!

— Я куплю их на ближайшей rest stop.

— И у меня больше нет воды.

— Я и воду куплю. Кстати, у меня в сумке есть маленькая бутылка, если хочешь пить, возьми ее.

— Где мы сейчас?

— Через пять минут будем во Флориде. Вот какого рода разговоры я веду с

Еленой.

Я еще могу поддерживать разговор. Нет, я неправильно выразился. На самом деле, только когда я разговариваю с Еленой, во время этих диалогов, я немного выхожу из коматозного состояния и мое спутанное сознание слегка возвращается ко мне.

Тот, кто сказал, что человек — это машина, был прав. Ни разу в жизни я не пользовался компьютером, но мне кажется, что сейчас я действительно похож на компьютер. Меня оставили включенным. Но никто не пользуется мной и не вводит в меня новых данных.

Функция памяти еще не полностью утрачена, однако никто не пользуется клавиатурой, и она не действует. Елена — единственный человек, который может ударить по клавишам. И меня скоро выключат; тут уж нет никаких сомнений.

Когда Елены нет рядом, я даже не могу проверить, существую я или нет. Она окликает меня: «Хосе», и я понимаю, что я человек, которого зовут Хосе. Вот почему, даже когда мне нечего ей сказать, я все-таки стараюсь с чем-нибудь к ней обратиться. Лежа, я плохо ее слышу, поэтому я опираюсь на подушки, наваленные за ее сиденьем, и мы разговариваем вот так, сидя спиной к спине. Когда я так сижу, поле моего зрения становится символичным. Пейзаж удаляется. Лента автострады, разделительная полоса, полоса встречного движения, вереница автомобилей, грузовики с прицепами, mobile homes, зеленая полоса обочины, высокие деревья и за ними сельскохозяйственные угодья, луга, где пасутся коровы, поля, пруды, реки, болота — все это удаляется, пока окончательно не исчезнет из вида. Я необыкновенно остро чувствую, как все удаляется от меня, — так паразиты покидают мертвое тело.

Перед моими глазами мерно покачиваются колокольчики. Мне всегда нравился их звон.

Когда мы уезжали из Нью-Йорка, или, возможно, Вирджинии, или Нью-Джерси, уж не помню, это было совсем недавно, но я уже забыл, где это было, Елена спросила меня:

— Хосе, где ты взял эти колокольчики? Такие продают только в Японии, и похожие я подарила тебе, когда была маленькой.

Я ответил, что никогда не бывал в Японии.

— Думаю, мне подарила их одна поклонница, ты ошибаешься, Елена. Ты так полагаешь, потому что ты из Японии, но, знаешь, мои поклонники абсолютно crazy, они дарят мне что угодно, ты не представляешь. Ну, цветы, шампанское — это нормально, но однажды, открыв коробку, я обнаружил там щенка. Они также дарят мне всякие безделушки, и однажды я даже получил шелковое белье.

Елена промолчала. Больше она не говорила о колокольчиках.

С тех пор как я все чаще стал погружаться в коматозное состояние, я много раз думал о нашем разговоре про колокольчики.

Как пейзажи, тонущие за горизонтом, так и мои мысли становятся расплывчатыми, когда сознание начинает путаться. И единственная вещь, которая может спасти меня от ужасного чувства страха, это, представьте, какое-нибудь конкретное, отчетливое воспоминание.

Например, воспоминание о Елене, бегущей вместо меня за желтым мячом. Ощущение горячего песка, сыплющегося между ладонями на пустынном пляже Майами-Бич в самый разгар лета, причудливо изогнутая линия берега в Гаване, мужчины на Манхэттене, пот без запаха, струящийся по моему телу в Skyline Dance Studio.[43]

Каждый раз, когда я чувствую приближение комы, меня охватывает непреодолимое желание, почти необходимость, уточнить, оживить еще больше эти воспоминания; так драгоценный камень нужно отполировать, чтобы он заиграл еще больше всеми гранями.

Именно так, полируя свои воспоминания, я вспомнил, что шелковое белье получил в подарок не я, а Мик Джаггер,[44] а история со щенком случилась с Джином Келли.[45]

Чтобы выжить, иллюзии и ложь необходимы, это понятно. Но вот нужны ли они, чтобы умереть?

Никто не знает ответа на этот вопрос. Те, кто знал, уже умерли.

Елена замолчала, а я, когда мое сознание начинает путаться еще больше, я разговариваю с Серхио. Я представляю себе его призрак и разговариваю с ним: «Серхио, что это было, только что? Знаешь, этот городок странно напоминает испанский, эти белые дома, словно грезишь наяву». Я бы очень хотел попросить Серхио рассказать мне о Мануэле Пюиге,[46] который бежал из Аргентины, нахлебался горя во многих городах мира, хлебнул одиночества даже в Мексике. Да, так вот, он вспоминает дом в маленьком городке, стоящем посреди пампасов, словно одинокий остров в самом центре земли: это город, где он родился.