И тем не менее во всех трех романах интрига неизменно завязывается вокруг какого-то отсутствующего элемента. В «Ревности» эта зияющая пустота целиком захватывает все пространство. Кто этот таинственный наблюдатель, глазами которого мы видим все происходящее? Мы не знаем ни его лица, ни имени, и однако все в романе подчинено только его сознанию, все выглядит именно так, как видит и слышит (или желает видеть и слышать) он. На сей раз мы сами оказываемся в ловушке-лабиринте, которая заставляет нас ходить по замкнутому кругу. Вращение по этой спирали завораживает и тревожит. И снова исчезает время, и снова движение застывает на месте. Роман, начавшийся в половине седьмого утра, завершается почти так же – в половине седьмого вечера. Разница только в этом незаметном «почти»…

Пустоты и ниши, выемки и углубления существуют на всех уровнях текстов Роб-Грийе. Даже французское название романа «Соглядатай» – «Le Voyeur» – можно представить как усеченное «voyageur» – «путешественник» или «коммивояжер». Безлюдные улицы, заброшенные дома, незанятые руки, пустые стаканы, выбоины на дороге или настежь распахивающиеся двери – это мир, требующий заполнения. Болезненное ощущение отсутствия чего-то, нехватки какого-то элемента в ряду других заставляет искать избыток в других местах. Бесконечное перетекание, напоминающее приливы и отливы моря, волнообразные очертания холмистых лугов отмеряют ритм времени и вечного возвращения.

С тем же навязчивым упорством снова и снова всплывают одни и те же сцены: детектив Уоллес ищет свои ластики, садо-эротические фантазмы неотступно преследуют Матиаса, герой «Ревности» в который раз видит на стене сороконожку…

Персонажи романов в своем беспрестанном блуждании похожи на неприкаянные души умерших из бретонских легенд. Детство Роб-Грийе прошло в Бретани, и герои этих рассказов не раз посещали его воображение. Герои его романов тоже сродни призракам: их можно видеть, слышать, но не осязать. «Их существование столь же сомнительно и упорно, как и существование тех беспокойных усопших, которые вследствие какого-то злого наваждения или божественной мести обречены вечно переживать одни и те же сцены своей трагической судьбы. Так, Матиас из „Соглядатая", чей плохо смазанный велосипед часто встречался мне на дорожках у обрыва среди голых кустов утесника, не кто иной, как неприкаянная душа, равно как и невидимый муж из "Ревности"…».[3] Быть может, этим объясняется их отсутствующий взгляд, отрешенность от мира. Они как будто стремятся вернуться в мир живых – тот «настоящий» мир, из которого они навсегда изгнаны. Каждый из них, отправляясь на поиски кого-то другого, на самом деле ищет самого себя. В том же безвременном круге живут и герой Кафки землемер К., и Николай Ставрогин, и «посторонний» Камю, и Стивен Дедал, и Карамазовы…

Умножая ходы, шаг за шагом отвоевывая пространство, пустота разрушает повествование изнутри. Нагромождение парадоксов стремится окончательно поглотить банальный смысл происходящего, оставляя свободное поле для фантазии. Метафора этого процесса содержится в названии романа «Ластики»: каждая новая деталь рассказа «стирает» то, что до этого имело смысл, текст как бы «стирает» сам себя.

В крепко сбитом мире традиционного романа, исполненном вечной (и лживой) идеи, нет места человеку с маленькой буквы – живому человеку. Роб-Грийе создает в своих книгах необходимые пробелы, которые приглашают нас к сотворчеству. Благодаря тому, кто читает, застывшая форма приходит в движение – пустоты заполняются новым содержанием, и текст живет снова и снова.

Ольга Акимова

В полутемном зале кафе хозяин расставляет столы и стулья, пепельницы, сифоны с газированной водой; шесть часов утра.

Свет ему не нужен, он даже не сознает, что он делает. Он еще спит. Все его движения регулируются древними законами и надежно защищены от непостоянства людских желаний; каждой секунде соответствует одно четкое движение: шаг в сторону, стул – на тридцать сантиметров от стола, три взмаха тряпкой, пол-оборота вправо, два шага вперед, каждая секунда совершенна, неизменна, безупречна. Тридцать один. Тридцать два. Тридцать три. Тридцать четыре. Тридцать пять. Тридцать шесть. Тридцать семь. У каждой секунды свое, строго определенное место.

К несчастью, вскоре время утратит свою власть. Окутанные туманом заблуждений и сомнений события этого дня, хоть и незначительные сами по себе, через несколько мгновений начнут свою разрушительную работу, будут исподволь подрывать идеальный распорядок, подстраивая то недоразумение, то оплошность, там путаницу, а там промах, чтобы мало-помалу завершить свое произведение: беспорядочный, бесцельный, непостижимый и чудовищный день в начале зимы.

Но сейчас еще слишком рано, дверь на улицу только что отперта, единственный персонаж, находящийся на сцене, еще не обрел самостоятельную жизнь. В этот час двенадцать стульев один за другим спускаются со столиков из поддельного мрамора, на которых они провели ночь. И ничего больше. Неодушевленная рука расставляет по местам декорации.

Когда все готово, зажигается свет…

Толстяк, хозяин кафе, застыл неподвижно, пытаясь узнать себя среди столов и стульев. В длинном зеркале над стойкой смутно отражается нездоровое, мертвенно-бледное лицо с размытыми чертами – это хозяин, желтый и тучный хозяин в своем аквариуме.

В витрине напротив еще одно отражение хозяина медленно тает в рассветных сумерках. Наверное, именно этот расплывчатый силуэт только что привел зал в порядок; теперь ему остается лишь исчезнуть. В зеркале подрагивает совсем искаженное отражение этого призрака; а куда-то в глубину уходит бесконечная, все менее и менее различимая вереница теней: хозяин, хозяин, хозяин, Хозяин – печальная звезда, окруженная туманным ореолом.

С трудом выбирается хозяин на поверхность. Он вылавливает наугад обломки, всплывающие вокруг него. Спешить незачем, течение в это время дня не очень сильное.

Он упирается ладонями в стол, выпрямив спину; он еще не совсем проснулся, взгляд устремлен в пустоту: этот кретин Антуан по утрам занимается шведской гимнастикой. Вчера как-то вдруг заявился в розовом галстуке. Сегодня вторник; Жанетта приходит позже.

Вот тут какое-то пятнышко: что за гадость этот мрамор, от всего на нем следы остаются. Похоже на кровь. Вчера вечером, у Даниэля Дюпона, в двух шагах отсюда. Что-то тут не так: грабитель не полез бы в освещенную комнату, этот тип явно хотел его убить. Личная месть, что ли? Так или иначе, парень не из ловких. Это случилось вчера. Сейчас посмотрим, что об этом пишут в газете. Ах да, Жанетта придет позже. Сказать ей, чтобы подкупила чего-нибудь… нет, завтра.

Небрежное, словно для виду, движение тряпкой по странному пятнышку. Между двумя водоемами возникают и тут же исчезают какие-то бесформенные очертания; а может быть, это просто отверстия.

Пускай Жанетта сразу же затопит печку; в этом году рано похолодало. Аптекарь говорит, что так бывает всегда, если на четырнадцатое июля шел дождь. Может, это и правда. Но этому кретину Антуану, конечно, хотелось во что бы то ни стало доказать обратное, ведь он всегда прав. Аптекарь начал злиться, ему для этого хватает четырех-пяти бокалов белого вина; но Антуан ничего не замечает. Хорошо еще, хозяин был здесь. Это было вчера. Или в воскресенье? В воскресенье: Антуан был в шляпе, у него в этой шляпе такой хитрый вид! В шляпе и розовом галстуке! Да, но вчера он тоже был в галстуке. Нет. А впрочем, один хрен.

В раздражении лишний раз сметает со стола вчерашние крошки. Потом выпрямляется.