Похоже, Франк рассказал мне о Каролине.

Описал мое чувство изолированности от людей.

Поведал об этом чокнутом мире так же безумно, как я говорил о нем до сих пор.

Объяснил, что в моем наэлектризованном мире все рубильники выключены и машины не работают. Он как будто сказал: «Если бы только кто-нибудь слышал ту невыносимую тишину, которую слышу я…»

Франк возвращается, подходит к стойке и берет еще кофе. Он вопросительно поворачивается ко мне, и я решаю выпить еще сока. Есть я сейчас не могу. За нашим столиком царит напряженная атмосфера. Желудок сжался в комок и дрожит, подвешенный на пищеводе. Я даже думать боюсь, как себя может повести кишечник. Франк садится, и я вижу в его глазах сомнение.

— Может, мне не стоило рассказывать тебе все это? — спрашивает он.

— Не пори чепухи! — я почти перебиваю его, и мы улыбаемся друг другу. Краем глаза я вижу официантку за стойкой. Видно, ей до смерти любопытно, что происходит за нашим столиком. У нее это на роже написано. Она отпускает посетителей, продает еду, наливает кофе, но то и дело поглядывает в нашу сторону.

— Полгода назад я потратил целую неделю и два дня на то, чтобы продать свою фирму, — продолжает Франк. — Девять дней я трудился и наводил в хаосе порядок.

— Бог справился с этим за шесть дней, а седьмой день отдыхал, — замечаю я.

— Значит, я всего лишь второстепенный бог, — говорит Франк и снова пробует кофе, который оказывается таким горячим, что он ставит чашку на стол. — У меня на все ушло девять дней, а на десятый день я заснул и проспал больше суток. А потом начал новую жизнь.

— Совсем новую? — спрашиваю я. — Думаю, тебе пришлось нелегко.

— Ясное дело, для этого надо быть сильным человеком, — говорит он. — Или богом. Чтобы с этим справиться, нужны твердость и сосредоточенность.

— Ну и какова же она, твоя новая жизнь? — спрашиваю я и догадываюсь, что мы подошли к самому главному. — В чем разница? Чего ты добился за эти полгода?

— Ммм, — мычит он в чашку.

Мы пьем — он кофе, я сок — и подбираем крошки. Ему явно больше не в жилу говорить на эту тему. Похоже, что он вообще уже давно ни с кем не говорил. Ему, как старому автомобилю, которым долго не пользовались, нужно время, чтобы снова раскочегариться. И даже тогда он может забуксовать.

Мы машем на прощание официантке. Она нерешительно поднимает руку в ответ, сама не понимая, зачем она это делает, потому что ее рука тут же падает, как сосиска.

Мы медленно бредем к парку Софиенберг. Переходим улицу и держим путь к церкви в конце парка. Франк надевает солнечные очки и молчит. Я уважаю молчание и знаю, что он все равно заговорит, когда придет время.

На детской площадке сидят женщины с колясками и женщины с детьми. Я гляжу на Франка и вижу, как по его лицу пробегает гримаса. Что-то скользит вдоль переносицы. Что-то дрожит на лбу. Я уверен, что он думает о Карианне. Думает, что они с Карианной тоже могли бы сейчас здесь сидеть. Вон на той скамейке, на которой мамаша держит на коленях маленького мальчика. Мне жалко Франка. Я тащу его прочь, мимо этого места, дальше к Ула Нарр.

Через полчаса мы сидим на скамейке рядом с Тёйенбадет. Франк снимает солнечные очки и вертит их в пальцах. Снова надевает и смотрит на меня. Вид у него задумчивый, И вдруг он говорит, словно никакого перерыва в нашем разговоре и не было:

— Эти полгода я вообще ничем не занимался. Впрочем, это не совсем верно. Я размышлял. Занимался собой и размышлял. А звучит так, будто я вообще ничего не делал. И бывает трудно объяснить людям, которые видят, как ты целый день сидишь на скамейке, что именно в это время ты интенсивно трудишься. Правда, должен признаться, я пока еще ни до чего не додумался. Только пытался переключить свою жизнь на другую скорость. Я съехал с шоссе и попал не на ту дорогу, которую собирался выбрать. И неожиданно обнаружил на ней кучу возможностей.

— Например? — спрашиваю я.

— Понятия не имею, — отвечает он и с довольным видом смотрит на землю. — Эти возможности еще не проявили себя. Я не знаю, когда они проявятся и проявятся ли вообще. Не знаю, может, мне нужно еще немного подумать. Поэтому я, собственно, и искал уединения на элеваторе. Ну как, понял ли ты что-нибудь из моего объяснения?

— Мне все абсолютно ясно, — говорю я и чуть-чуть подвигаюсь к нему. Франк тоже невольно чуть-чуть придвигается ко мне, словно я собираюсь открыть ему важную тайну. — У меня есть кое-что, что нужно тебе, — говорю я ему. — Без дураков.

— А-а… — тянет он, и не похоже, чтобы он врубился. Я объясняю ему свой план, радуясь, что он не начал ржать. Он серьезно кивает: видно, просек фишку.

Я втолковываю ему, что мы оба работаем над одним и тем же. Только с разным знаком.

— Поэтому ты нужен мне как судья, чтобы понять, выполнил ли я свою задачу, — говорю я. — А я тебе нужен, чтобы помочь вернуться к своей юности. Лучше меня ты никого не найдешь, ведь я еще не расстался с детством и постепенно меняюсь. Я отличный советчик.

Франк откидывается на спинку скамейки. Смотрит на меня. Склонив голову набок, смотрит, словно я какой-то диковинный зверь. Может, даже вымирающий вид. Мне кажется, что я слышу, как у него в голове ворочаются мысли. И что он находится где-то за милю отсюда. Я машу рукой у него перед глазами, чтобы убедиться, что он все-таки здесь.

— Привет! — говорю я. — Есть кто дома?

— Послушай, — отзывается он. — Нечего дурачиться, как четырнадцатилетний отрок. — Он видит, что разозлил меня и продолжает: — Если я соглашусь на твое предложение, ты, мистер Адам, сильно измениться.

Но это будет не так просто, как тебе кажется.

Все это напоминает его реплику из кошмара, приснившегося мне несколько дней назад. Когда Чувак в плаще гнался за мной и в конце концов вытащил меня из зыбучих песков. Поэтому я отвечаю ему, но про себя:

— Ты даже не догадываешься, как непросто мне уже сейчас.

А вслух говорю:

— Именно другим мне и хочется стать. Так что, забито?

— Стоп, стоп, стоп! — Он загораживается от меня руками. — Дай мне время на размышление. Я тебе сообщу.

— Когда? — спрашиваю я.

— Это уже мое дело, — таинственно отвечает он.

— Последний вопрос, — говорю я и собираю свои шмотки.

— Валяй! — отвечает он.

— Как ты ведешь себя, когда хочешь познакомиться с девушкой, с которой никогда раньше не разговаривал? — я даже не краснею, выпалив эту тираду.

— И ты просишь совета у меня? Неужели я похож на Казанову, Дона Жуана или Джеймса Бонда? — удивляется он.

— Чувак, который потратил полгода на размышления о том, что такое жизнь, должен был иногда задумываться и об этом, — я готовлюсь уйти. Ведь дома меня ждет одно важное дело.

— Глупо отвечать на такой вопрос, но я бы сказал, что тебе нужен свой стиль. Ты должен отличаться от других ребят, — говорит он. — Должен быть вроде песчинки, попавшей ей в глаз. От которой она никак не может избавиться.

— Песчинка в глазу, — соглашаюсь я. — Это здорово!

Я топаю домой. На этот раз слова Франка попали в десятку. Свой стиль, сказал он. А в моем списке, между прочим, так и записано: найти свой стиль одежды.

Нужно ли еще раз это обмозговать?

Я в принципе не против, но сейчас меня занимают другие проблемы. Я начал называть их «проблемами Пера Гюнта». Ведь нас учили, что мистер Гюнт был из тех типов, которые удирают от всего важного в жизни. Во всяком случае так он поступал в конце пьесы. И теперь я думаю о вчерашнем, о папашиной тайне. Неужели он намылился сбежать от нас?

Пока что он об этом не заикался.

Но мне почему-то кажется, что перед нами вот-вот разверзнется бездна.

Так всегда бывает в фильмах ужасов. Обычная жизнь вдруг переворачивается с ног на голову. Люди, которых ты считал нормальными, оказываются чудовищами. Отец — убийцей. Мать — зомби. Сестра — вампиром. И во всех фильмах главный герой должен убить своих ближайших родственников и постараться выжить в самых кровавых разборках. Я до сих пор не могу опомниться от того, что у моего папаши, возможно, есть какая-то страшная тайна. Тайна, которая может иметь последствия Пера Гюнта. Выходит, он совсем не тот, за кого я его принимал все эти годы. И мне это не нравится!