Ой, кстати, а чье у меня подданство? Кирилл Романович сказал, что Дитрих был курляндцем. Из обрывочных знаний по курсу школьной истории помню, что Курляндией называлась часть нынешней Латвии со столицей в Митаве, номинально принадлежавшая Польше. Что самое интересное – хоть и плачутся нынешние прибалты о временах Советского Союза, но настоящую оккупацию они заимели как раз в те годы. Практически вся верхушка – немецкая, свою линию – жесткую, да что там говорить – жестокую – немцы гнуть умели. Латышам жилось тяжко.

Навстречу двое солдат за руки протащили стонущего человека с голой спиной, покрытой ужасными язвами. Явственно послышался запах горелого мяса. Я отвернулся, не в силах глядеть на отвратительное зрелище. Сразу бросило в жар. Пытка здесь явление обыденное, применяется и к правым, и к виноватым. Где гарантия, что не наговорю лишнего, за что можно распроститься жизнью? Я, конечно, парень крепкий, но у всех есть предел. Опытный палач развяжет язык даже немому.

В животе разом потяжелело.

Меня ввели в небольшую комнату, поставили лицом к окну. Свет сразу ударил в глаза. После темноты одиночки солнечные лучи палили, будто лазерные пушки. Конвойный солдаты замерли как истуканы, прижав мушкеты к ногам.

Я увидел за столом Фалалеева вместе с худощавым мужчиной, который обмакнул гусиное перо в чернильницу и приготовился писать в толстой книге, похожей на амбарную. Понятно, первый – следователь, второй – писец. Сбоку загремел инструментом палач – дородный, в кожаном фартуке; другой – в ярко‑красной поддевке, с прической горшком, ему ассистировал.

– Ступайте, – приказал Фалалеев солдатам.

Те развернулись и покинули помещение. Почему‑то без них стало еще страшнее.

– Приступим к роспросу, – сказал Фалалеев. – Помни, что ложное слово твое будет противу тебя же обращено. Клянись, что не прозвучит здесь от тебя ни единой кривды.

– Клянусь.

– Знай, что целью нашей является возбудить в преступнике раскаяние и истинное признание, за что ждать тебя награда может милостию императрицы нашей Анны Иоанновны.

Ага, щаз, ищите дурака в другом месте. Надо быть полным идиотом, чтобы взвалить всю вину на себя на первом же допросе. Нет, я еще побрыкаюсь.

Фалалеев продолжил:

– Ежели будешь строптивым и непокорным – учти: за утаение малейшей вины – жестокое и примерное наказание, как за величайшее злодеяние. Укрывательство с твоей стороны будет тщетным, ибо правда нам всея известна, – он потряс листами бумаги.

Я понял, что это отчеты Борецкого и его начальника. Буду рассчитывать, что ничего лишнего они не написали.

– Признаешься ты?

– Мне не в чем сознаваться. Моя совесть чиста, – спокойно произнес я.

Фалалеев скрестил руки на груди и задумался. У меня сложилось впечатление, что к допросу он не готовился, да и рассеянный взгляд наводил на мысль о том, что чиновник не так давно успел приложиться к бутылке.

– Что писать? – подал голос писец, которому надоело ждать, когда «шеф» очнется.

– Пиши, что увещевание не понял, – вяло откликнулся чиновник.

Писец бегло застрочил.

– Говори, кто таков, каких чинов, откуда будешь и веры какой? – опомнился Фалалеев.

Понятно, началась рутина. В принципе, ничего страшного на данном этапе нет, главное, не сболтнуть лишнего.

– Барон курляндский, Дитер фон Гофен, вера моя… – я стал вспоминать, кем могли быть прибалтийские немцы. Понятно, что христиане, но какие именно? Так, католики отпадают, православные тем более… Рискну.

– …лютеранская, – добавил я, надеясь, что заминка с ответом получилась незначительной.

Чиновник удовлетворенно кивнул, писец старательно заскрипел пером.

– Каково состояние твое?

Вряд ли меня спрашивают о самочувствии. Видимо, интересуются материальным положением. Так, что там Карл говорил:

– Имение моей матушки неподалеку от Митавы.

Если спросят, сколько душ – завалюсь. Я ведь понятия не имею, сколько фон Гофены народа под ярмом держат. Хотя Фалалеев тем более не в курсе.

– Возраст твой?

Хм, будем надеяться, что мы с Дитрихом погодки.

– Двадцать пять лет.

– Скажи нам, Дитер фон Гофен, что привело тебя в державу Российскую?

Вариант с иномирянами, разумеется, отпадает.

– Желание послужить России и матушке императрице, Анне Иоанновне, – завернул я, памятую слова Карла.

Фалалеев поморщился. Как следователи, он без сомнения был циничен и смотрел на показания подозреваемых с большим скепсисом.

– А кто выступил твоим другом и сопровожатым?

– Мой кузен Карл фон Браун, родом из Курляндии.

Правда, только правда и ничего, кроме правды. Первый раунд я продержался. Было бы глупым засыпаться на начальной стадии.

– Проверим, не говоришь ли ты неправду и не был ли в руках заплечных дел мастера, – задумчиво произнес Фалалеев. – Сымай рубаху.

Я разделся до пояса. Палач смочил руку и провел по голой спине.

– В палаческих руках не был. Нет ничего, – констатировал он.

– Не единого рубца? – расстроено спросил Фалалеев.

– Вообще следов кнута нет. Спина чистая.

Я обрадовался, что Дитрих был законопослушным гражданином, иначе неизвестно как бы повернулся допрос.

– Государево дело за ним такое, – чиновник продиктовал список обвинений, затем вернулся ко мне:

– Скажи, зачем учинил злодейство на дороге, убив капрала Преображенского полка Звонарского, лакеев его Жукова и Зорина, а иже с ними поручика полка Измайловского Месснера?

– Признаю себя виновным в смерти Звонарского и одного из лакеев, не знаю фамилии. Хочу заметить, что я вынужден был взять на душу грех, ибо застал этих людей за разбоем, учиненным над поручиком. В смерти Месснера моей вины нет. Его предательски застрелил кто‑то, оставшийся неизвестным.

– Как смеешь ты, душегубец, клеветать на мужей достойных? – взвился Фалалеев.

– В моих словах неправды нет. Я говорю только то, что видел собственными глазами. Спросите Карла фон Брауна. Он подтвердит.

– У тебя еще будет возможность стать с ним с очей на очи, – заявил чиновник, намекая на очную ставку.

– Прекрасно. Тогда обратите внимание на рану поручика – его застрелили со стороны спины, в то время, как я держал его на руках. Более того, при мне и оружия‑то огнестрельного не было. Уверен, в показаниях свидетелей это отражено.

Фалалеев сверился с записями и наморщил нос. Судя по его недовольной роже, я был прав, с этим не поспоришь. Но деньги Огольцова отрабатывать надо.

– Запиши в протокол, что подозреваемый во всем запирался как замерзлый злодей. Приступаем к розыску.

Палач лязгнул огромными клещами. До меня дошло, что под «розыском» понимается не что иное, как пытка. Сердце бешено заколотилось, по хребту прокатились капли холодного пота. Вот он – момент истины.

Писец удивлено посмотрел на чиновника и растерянно пробормотал:

– К розыску, Петр Васильевич? Так на то ведь дозволение Андрея Ивановича быть должно… Как без него‑то…

– С Андреем Ивановичем я завсегда договорюсь, – спокойно произнес чиновник. – Давай‑ка, Архип, на дыбу подвесь энтого. Пущай на себя пеняет. Виска, она правду покажет.

Надеюсь, услышав эти слова, я не побледнел как мел.

Меня подтолкнули к дыбе, завернули руки за спину. Палач накинул на них петлю, другой конец перекинул через крюк в потолке и резко потянул. Ноги оторвались от земли. В плечах что‑то хрустнуло, от напряжения глаза едва не полезли из орбит, я ощутил страшную боль в выворачивающихся суставах и дико заорал. Так плохо мне еще никогда не было.

Глава 7

Я вопил как оглашенный, хрипло хватал ртом воздух. Сил хватало только на то, чтобы не выдать себя с потрохами, не взять чужую вину, не навести поклеп. Ребра трещали, руки не ощущались, мышцы не справлялись с нагрузкой, тело пронизывала острая боль.

Ой, мама, не могу… не могу больше. Как больно! Скорей бы все закончилось… Гады, сволочи! Чтоб вас! И почему я?! Почему со мной?! Что же я такого сделал?! За что наказание?!