Странная история Сандры начинается в клинике «Ангел надежды», где находятся люди, страдающие алкоголизмом, наркоманией и различными видами психических расстройств — от помешательства до нервных срывов и депрессии, когда чувствуешь, что душа томится в полузверином-полуангельском теле. Монахини, которые открыли клинику, занимаются скорее благотворительностью, чем лечением, поэтому, когда приехала Сандра, они взяли ее без лишних вопросов. Сандра, привлекательная девушка из хорошей семьи, не похожая на остальных пациентов, очевидно, попала в беду и, конечно же, может остаться в клинике, пока все не наладится, решили сестры. Это было год назад.

Старая монахиня встает, но Сандра не хочет, чтобы она уходила. Ей так одиноко, ей нужно общение.

— Постойте, сестра. Что вам рассказать?

— Расскажи о ферме, Сандра, — тихо говорит монахиня.

— Я была совсем маленькая. Плохо помню.

Монахиня встрепенулась, как птица, готовая улететь.

— Моя мать собиралась выйти замуж… и была вынуждена оставить меня на ферме у бабушки на некоторое… ну, на долгое время. Так что мне даже пришлось сбежать.

— Сбежать? — улыбнулась сестра. — Как тебе это удалось?

— Змея помогла. — Сандре показалось, что глаза монахини вспыхнули при упоминании о самом древнем представителе отряда пресмыкающихся, белые пальцы зашевелились в предвкушении жертвы. Пытаясь удержать внимание монахини, Сандра продолжила рассказ о безногих тварях.

Одна змея — зеленая и тонкая, ее голова колышется над травой. Вот их уже две, три, я сбиваюсь со счета. Маленькая коричневая ползает у корней. Длинная черная свисает с ветки дерева. Толстая серая затаилась меж камней, но я-то знаю: самые опасные, красного цвета, готовятся к нападению в сарае. У меня закружилась голова, когда я попыталась уследить за всеми, и я закрыла глаза, прислонившись лбом к холодному стеклу. Змеи не исчезают. Я совершенно отчетливо вижу: вот они извиваются в моей голове такие огромные, что мне становится еще страшнее. Я прыгаю обратно в постель, но, если лежать очень тихо, можно услышать, как они совокупляются и размножаются где-то под домом. Нечего и думать о том, чтобы укрыться одеялом с головой, ведь там, меж простыней, может прятаться молочно-белая змея.

— Сегодня день спаривания змей, — предупредила меня бабушка, — они будут повсюду, так что лучше оставайся дома.

Мне не нужно повторять дважды. Сегодня ничто не заставит меня выйти за порог. Случись пожар, я сгорю вместе с домом — маленькая Жанна дʼАрк из Огайо. Мне казалось важным, чтобы все было как можно драматичнее.

Только я устроилась на кровати, почувствовав себя в безопасности, как спокойное утро лопнуло, словно водяной пузырь, с дикими визгами, полными нечеловеческого ужаса. Подобные гортанному крику пернатых хищников, они доносились из сарая, куда по утрам бабушка ходила ухаживать за коровой. Наверное, она не смогла выбраться, и красные змеи напали на нее. Я не знала, что делать. Не знала, чем ей помочь. Мне было всего шесть лет, и я, в отличие от бабушки, не представляла, как убивать змей.

Бабушка была бесстрашным борцом со змеями. Когда я в первый раз, бледная как полотно, влетела в дом, вопя: «Змея! Змея!», взгляд бабушки тут же заставил меня замолчать. Только грозовые тучи над равнинами Огайо были страшнее этих черных глаз.

— Где, деточка, где? — прогремела она, схватив длинную острую мотыгу, всегда стоявшую под рукой на крыльце.

Я указала на ручей, где в естественном холодильнике хранились молоко и масло, и бабушкины глаза загорелись адским пламенем.

— Молочная змея? А может, щитомордник? — засмеялась она и, издав воинственный клич индейца, пошла навстречу захватчику, как на битву с заклятым врагом.

Воодушевленная ее отвагой, я тоже закричала и побежала следом через волнующееся море травы.

Змею мы там не обнаружили. Но я могла поклясться, что видела ее. И во второй раз тревога была ложной, и в третий, после чего бабушка наклонилась ко мне и заставила описать мою змею; ее волосы спутывались на ветру, а горящие глаза, казалось, вот-вот зажгут степной пожар. Когда я упомянула о больших белых пятнах на животе змеи, бабушка сузила глаза — точно эскимос щурится в метель. Недобрый знак. Воздух между нами стал ледяным.

— Лгуны кончают исправительной школой, Кассандра, — сказала она.

Кассандрой бабушка называла меня только по торжественным случаям или когда очень сердилась. Я смотрела, как она идет обратно в дом, и мне чудилось, будто я остаюсь на айсберге и уплываю в черно-белый мир. Понадобились часы, чтобы краски вернулись в мою бедную душу, чтобы трава снова стала зеленой, чтобы солнечный свет опять был теплым, чтобы запах жимолости ударил мне в нос. Только когда она назвала меня Сандрой, я была вновь допущена на ее сторону, и, поверьте, вам бы ни за что не захотелось оказаться на другой. Растения вяли. Животные умирали или исчезали. Я видела, как целое поле захирело и погибло, когда она отвернулась от него. За какие такие грехи? И вот, там, где я представляла, что плыву в волнующемся море зерна, голая земля теперь молча страдала под палящим солнцем. «Поле должно оставаться под паром!» — сказала тогда бабушка, и я надеялась, что она никогда не оставит под паром меня.

Я решила все держать в себе, потому что воображение — штука опасная, особенно в моем случае. Живое, яркое и совершенно неуправляемое, оно всегда подводило меня, и я оказывалась в дурацких ситуациях. Вот еще одна причина, чтобы не идти спасать бабушку от змей, говорила я себе. Может, те крики из сарая существуют только в моей голове, и никаких змей там нет. К тому же ничто не предвещало беды: солнце светило по-прежнему, белые облака в замысловатых платьях шествовали величавой походкой по бальному залу неба. Все, кажется, в порядке… кроме птиц. Птиц не слышно. Значит, крики были настоящие. У меня заныл живот: приступ вины и страха, что не будет никого, кто позаботится обо мне. У мамы медовый месяц, бабушка при смерти, а я еще не завтракала и, возможно, никогда больше не пообедаю.

Визг прекратился внезапно, и наступила жуткая тишина. Когда птицы запели, как ни в чем не бывало, я решила, что они предатели. Уставившись на сарай поверх зеленого травяного моря, усеянного тут и там желтыми одуванчиками, я молила, чтобы все это было лишь ужасной игрой моего воображения. Из сарая вышла бабушка, вся в крови от сотен змеиных укусов. И не подумав умирать, она направилась к дому, вытирая кровоточащие руки о залитый кровью фартук. Из-за перил я видела, как она прошла прямо на кухню и достала из ящика лучшие мясницкие ножи. Она подняла глаза, похожие на два тлеющих уголька, и, указывая на меня ножом, отчеканила приказным тоном: