Это многообразие ликов психической болезни в «Истории безумия» дополнится еще двумя элементами. Во-первых, одним из наиболее красочных образов этой работы становится «дурак», типаж которого сохраняется до формирования «классического» сознания безумия. Во-вторых, не надо забывать, что, описывая рождение психиатрической клиники, Фуко говорит о следующем за «чужаком» лике безумца — о безумце как «психически больном»; конституирование его образа и связано с той больничной практикой, фундамент которой он так красочно описывает. И наконец, у Фуко всегда есть просто «безумие» (folie) в самом широком смысле этого слова — как предмет исследования, сохраняющийся в неизменном виде во всех работах.

Таким образом, вырисовывается совершенно не характерная для Фуко по своей четкости типология. Скорее всего, именно поэтому в «Истории безумия» уже не всегда можно установить такие строгие терминологические соответствия, но многообразие терминов здесь все же сохраняется. Открывающаяся в этих многообразных ликах безумия история, по мнению Фуко, наделяет психическую болезнь еще одним измерением: парадоксом «одновременного сосуществования „приватного“ мира — idios kosmos, в который больной погружается в произвольном существовании фантазии и бреда, и мира принуждения, на который он обречен в модусе отказа…». В основе этого парадокса — неразрешимое для самого мира противоречие, присущий ему конфликт условий существования.

Здесь — в исследовании исторического измерения безумия — работа фактически подходит к своему закономерному завершению. На это указывает как развитие сюжетной линии, так и присутствующие в конце соответствующей главы выводы, относящиеся не столько к ней самой, сколько к работе в целом. История здесь оказывается связующим центром всех измерений болезни; следовательно, «болезнь в своей актуальности несет регрессивные аспекты — поскольку наше общество больше не способно разобраться в собственном прошлом; аспекты конфликтной амбивалентности — поскольку оно не может ориентироваться в настоящем; наконец, предполагает рождение патологического мира — поскольку общество все еще не может распознать смысла своей деятельности и своего будущего».

Но на этом работа не завершается. Буквально откуда ни возьмись появляется глава «Психология конфликта», посвященная физиологической теории Павлова. Подобная глава, скорее, была бы уместна в начале работы, поскольку так или иначе относится к «органическим» теориям, а сам сюжет развивается от органического к психическому. И такое возвращение к органической медицине выглядит несколько неуместно. В этой главе на основании материалистической физиологии Фуко пытается установить взаимосвязь социальных условий среды и физиологических механизмов функционирования организма, переходным элементом между которыми, на его взгляд, выступает диалектика возбуждения и торможения. В свете такой трактовки болезнь представляется как своеобразная форма адаптации индивида к непреодолимым противоречиям среды, одной из форм защиты от конфликта психологической диалектики индивида и диалектики условий его существования, а материалистская физиология — тем мостом, который позволяет перейти от психологического отчуждения к отчуждению историческому.

Увлечение Павловым было для Фуко тесно связано с увлеченностью коммунизмом. Первым вариантом главы о павловской физиологии стала лекция, прочитанная Фуко в «Maison des Lettres» на улице Ферро — в серии выступлений философов-коммунистов. Тогда Фуко цитировал Сталина и говорил, что психическая патология часто является результатом нищеты и бесчеловечной эксплуатации и что лишь радикальные социально-экономические преобразования могут положить конец таким случаям. В 1953 г. Фуко выходит из коммунистической партии, но в «Психической болезни и личности», опубликованной, как мы помним, в 1954 г. глава про Павлова тем не менее остается. Биограф Фуко Д. Мэйси, пытаясь объяснить этот факт, пишет: «К 1954 г. краткое пребывание Фуко в рядах ФКП уже закончилось, однако его первая книга стала чем-то вроде дани его членству в партии»[15].

Вообще «Психическая болезнь и личность» — во многом юношеская книга. Такая наивная вера в истинность психоаналитических трактовок, в антропологическую концепцию экзистенциально-феноменологической психиатрии и ярый марксизм не были характерны для позднего Фуко. Начиная с «Истории безумия» его интонация станет сдержаннее, а Фрейд и антропология будут восприниматься им уже более критично. Юношеская восторженность и увлеченность особенно ярко проступает в последних строках заключения, где Фуко пишет: «Настоящая психология должна освободиться от тех абстракций, что затемняют истину болезни и отчуждают реальность больного, поскольку, когда мы говорим о человеке, абстракция не является лишь простой интеллектуальной ошибкой; настоящая психология должна избавиться от этого психологизма, ведь как и любая наука о человеке, она должна быть нацелена на его освобождение». После «Психической болезни и личности», а также «Введения» к статье Бинсвангера «Сон и существование» Фуко никогда больше не поддастся чарам какой-либо из теорий и никогда не будет верить в возможность «настоящей» психологии.

Экзистенциально-феноменологическая психиатрия и концепт исторических a priori

Одним из наиболее значимых течений, сформированных в пространстве клинической психиатрии, и также тем связующим звеном, которое располагается между ранним и поздним творчеством Фуко, между его практической деятельностью в клинике, увлеченностью теоретической психиатрией и разработанной им позже исторической эпистемологией, является, несомненно, экзистенциально-феноменологическая психиатрия.

Уместно вспомнить высказывание М. Фуко о том влиянии, которое оказала на него экзистенциально-феноменологическая психиатрия: «Ознакомление с тем, что назвали „экзистенциальным психоанализом“ и „феноменологической психиатрией“, имело для меня большое значение в период работы в психиатрических клиниках; в этих доктринах я искал некоторый противовес, нечто отличное от традиционных схем психиатрической точки зрения. Сыграли большую роль, несомненно, превосходные описания безумия как фундаментального, единственного в своем роде, ни с чем не сопоставимого опыта. Впрочем, полагаю, что Лэйнг также находился под сильным впечатлением от всего этого: он тоже на протяжении долгого времени использовал экзистенциальный психоанализ в качестве исходной основы (он — скорее в сартровском, а я — в хайдеггерианском смысле). Однако мы на этом не остановились…экзистенциальный анализ помог нам выделить и отчетливее очертить то, что было тяжелым и гнетущим в точке зрения и системе знания академической психиатрии»[16].

Начнем хотя бы с того, что центральная идея написанной позднее «Истории безумия» — историческая эпистемология безумия — никогда не только бы не появилась, но и не смогла бы быть осуществима, если бы наука о психических расстройствах не прошла этапа феноменологической психиатрии. Она была необходима для самой возможности проблематизации безумия — подхода, который для исторической эпистемологии является отправным. Для того чтобы заговорить о безумии так, как это сделал Фуко, чтобы попытаться разгадать в нем игру общественных институций и, наконец, чтобы воспользоваться безумием как инструментом, благодаря которому можно выйти далеко за пределы принятых и обозначенных наукой методов и установок, сначала психиатрии нужно было показать, что безумие является не просто регрессией и деградацией, но обладает и своей специфической сущностью. Именно этот шаг сделала феноменологическая психиатрия[17].

В лице своих ведущих представителей — К. Ясперса, Э. Минковски, В. Э. фон Гебзатгеля, Э. Штрауса — она обратилась к внутренней феноменальной реальности психически больного человека. Конституирование этой предметной области в методологическом плане стало возможным благодаря введению К. Ясперсом в пространство психиатрии метода понимания и его разработке[18]. Понимание как погружение в феноменальный мир человека с целью выделения в нем патологических феноменов, их последующей типологии и исследования, стало центральным методом не только клинической психиатрии, но и рефлексирующей в пространстве психопатологии философии.