В отличие от большинства русских туристов, которые, попав на Запад, набрасывались на еду, точно Россия была гигантским пустым холодильником, Людмила заказала себе только фрукты со сливками. Римо потягивал минералку и ковырял вилкой пареную брюссельскую капусту.

— Эй, американец! — сказала Людмила, поднося ко рту Римо клубничку. — Попробуй.

— Спасибо, не хочу.

— У вас в Америке этого нет, — подначивала она его.

— Есть, но я их не ем.

— Может, тогда яйцо? Хочешь, я закажу яйцо всмятку?

— Не надо.

— А, понятно. Ты не ешь ни клубники, ни яиц. Это твой главный секрет?

— Какой секрет?

— Секрет твоей мощи, благодаря которой ты победил наших лучших людей.

— Нет.

— Хм, — сказала Людмила и отправила ягоду себе в рот — Тогда это минеральная вода?

Римо покачал головой.

— В чем же тогда заключается твой секрет?

— Достойная жизнь, чистые помыслы и благородные побудительные мотивы. Не то что у твоих дружков на противоположной стороне улицы.

— Где? — спросила она, удивленно улыбаясь. Это была одна из четырнадцати ее наиболее удачных улыбок, выражавшая невинное удивление.

— Да вон там, — ответил Римо, мотнув головой через правое плечо.

На другой стороне узкою переулка стояли двое одинаково одетых мужчин: синие костюмы с пузырящимися на коленях брюками, коричневые ботинки, белые рубашки и черные галстуки. На головах у обоих были нахлобучены шляпы с красным — в угоду упадочной парижской моде — перышком за ленточкой.

Людмила оглядела их так, точно она была мясником, обследующим подозрительно позеленевшую голяшку.

— Ну и мужланы, — сказала она.

Оба мужлана флегматично взирали на рассматривающих их Римо и Людмилу, пока до них наконец не дошло, что это не они ведут наблюдение, а за ними наблюдают, и они тотчас начали лихорадочно шаркать ногами, прикуривать и всматриваться в несуществующие самолеты в поднебесье.

— Мне кажется, их маскарадные костюмы превосходны, — заметил Римо. — Никому ведь и в голову не придет, что они не парижане, верно?

Людмила откинула голову и продемонстрировала очередное из четырнадцати ее совершенств — непринужденный смех с оттенком превосходства. Римо почувствовал, как трепещет его душа, и еще больше влюбился, заметив длинный ровный изгиб ее словно лебяжьей, но сильной шеи. Это случилось в то мгновение, когда лицо Людмилы было воздето к небу, куда летел ее беззаботный смех.

Гарсон принес счет, и Людмила пожелала оплатить его сама.

— Матушка-Россия не признает благотворительности, — заявила она Римо и строго подняла бровь, не признавшись, впрочем, что это был первый в ее жизни счет, который она оплатила сама.

Людмила аккуратно отсчитала франки и вложила банкноты в руку нависшего над ней официалы, который, невзирая на раннее утро, был одет в смокинг и держал в руке серебряный подносик.

— Вот, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Сдачи не надо.

— Мадам, конечно, кое-что забыла, — сказал официант, скользнув взглядом по банкнотам.

— Нет. Мадам ничего не забыла.

— О, но чаевые!

— Чаевых не будет! — отрезала Людмила. — Официант получает зарплату за свою работу. Его труд оплачивает работодатель, и не клиент. Почему я должна платить вам то, что ваш наниматель считает возможным вам недодавать?

— Трудно свести концы с концами на жалованье официанта, — сказал тот, все еще силясь улыбнуться, по его губы упрямо поджимались тонким серпом.

— Если вам так уж хочется разбогатеть, вероятно, следует избрать себе иную профессию, — заметила Людмила.

Глаза официанта сузились, но улыбка так и не появилась.

— Возможно, вы правы, но мой пол не позволяет мне избрать карьеру куртизанки.

— А ты не теряй надежды, приятель, — сказал Римо. — Может, что и получится. — И встал.

— Возможно, у месье есть что-то для меня? — рискнул предположить официант.

Римо кивнул. Он сгреб что-то с соседнего столика. Официант уже протягивал свою вечно алчущую пятерню.

Римо ввинтил ему в ладонь сигарету.

— Ну как, нравится?

Официант взвыл.

— Расскажи Лафайетту, что мы были здесь, — посоветовал Римо и последовал за Людмилой. Она, отметил про себя американец, не умеет просто ходить, как и большинство российских революционеров, которым, кажется, всегда мешали две вещи: гвоздь в заду и извечное стремление поспеть на уходящий автобус, развивающий сверхзвуковую скорость. Людмила тоже не просто шла, она несла себя по Парижу так, словно стремилась подарить человечеству возможность ее заметить.

— Прежде чем я тебя убью, — сообщила она Римо, — я дам тебе один шанс. Возвращайся со мной в Россию. Я за тебя замолвлю словечко.

— Нет, — сказал Римо. — У меня контрпредложение. Поезжай со мной в Америку.

Людмила помотала головой.

— Там слишком много красоток, в этой твоей Америке. Видала я ваших женщин, актрис да певичек. Они все красивы как на подбор. Кто на меня обратит внимание?

— Ты звезда, которая украсит любые небеса.

— Верно, — согласилась Людмила с его точкой зрения, совпадавшей с ее самооценкой.

Они шли молча, и Римо внимал звукам Парижа. С окончанием утреннего часа пик, весь город уже наполнился тихим гудением — звуком почти ниже порога восприятия, но отупляюще действующим на разум и чувства. Нью-Йорк — шумный город: там вечно кто-то истошно орет над ухом. В Париже все одновременно перешептываются, но никто никого не слушает. Но только не Римо. И из гула и звона он извлек то, что хотел: тяжелое цоканье кованых каблуков двух русских, неотступно преследующих их с Людмилой.

— Они все еще у нас на хвосте, — сказал Римо.

— А, эти свиньи! Они нас не оставят в покое, — сказала Людмила. — Чтоб они сдохли.

— Подобное желание порождает смерть, — сказал Римо. Он схватил Людмилу за локоть и нежно увлек в переулок.

— Что это значит? — спросила она.

— Если бы я знал! — ответил Римо.

Они оказались в узком тупичке длиной не более полуквартала. По обеим сторонам тупика высились трехэтажные строения, которые американцы у себя дома называют трущобами, но считают их оригинальным архитектурным чудачеством, когда приезжают в Париж в отпуск, чтобы хоть на время сбежать подальше от родного безобразия.

Римо поставил Людмилу у пыльной кирпичной стены и перешел на другую сторону улицы. Автомобилей в тупике не было.

Двое мужчин свернули за угол, заглянули в тупик и остановились. Римо подмигнул Людмиле. Она смотрела прямо на двух незнакомцев, и Римо заметил, как она слегка им кивнула. Они двинулись вперед по направлению к Римо, держа руки в карманах Их подбитые металлом каблуки стучали, как кастаньеты, по камням мостовой.

Людмила порылась в золотой сумочке, ища золотой мундштук и тонкую золотую зажигалку, и собралась закурить. Один русский ученый выяснил, что сигаретный дым способствует преждевременному старению кожи. Прочитав об этом, Людмила завела себе длинный золотой мундштук, чтобы удалить тлеющий кончик сигареты от лица.

Она наблюдала за приближающимися мужчинами, поглядывая на Римо, который спокойно прислонился к стене здания.

— Ты убийца, — сказал один из них — низенький коренастый здоровяк с лицом столь же запоминающимся, как любой из булыжников на мостовой.

— Вообще-то я танцор, — сказал Римо. — И если бы сейчас шел дождь, я бы мог изобразить вам сцену из кинофильма «Песни под дождем». — Он взглянул на небо и пожал плечами. — Нет, дождем даже не пахнет.

— Ты убил немало наших людей, — сказал второй — человеческое существо, исполненное по чертежам холодильника.

— Верно, — согласился Римо. — Если прибавить еще двоих, то это едва ли значительно повлияет на общее количество.

Оба мужчины вынули из карманов руки, держа в них пистолеты.

Римо сначала вырвал пистолеты из их ладоней, затем — ладони из запястий, а потом приложил обоих к стене, и их головы коснулись каменной кладки с одинаковым стуком и тут же превратились в ярко-алое обрамление плаката, призывающего с этой стены к «Свободе, Равенству и Братству».