В пятидесятые генералиссимус Франциско Экман-Рамирес объявил, что настала пора бороться с коммунистами-атеистами. В шестидесятые была борьба с империализмом. В семидесятые — по определенным дням недели — то Куба, то Америка. Теперь настала пора контроля над рождаемостью.

Генералиссимус не вполне знал, как это делается, но предполагал, что в невероятной неразборчивости девушек Сан-Гауты и потрясающей похотливости мужчин следует обвинить Запад, в особенности Америку. Ужасные санитарные условия, болезни и голод помогали все-таки поддерживать рождаемость на уровне простого воспроизведения.

Но из-за сообщений, что пора настала, с Запада стали приходить корабли с продовольствием, западные благотворительные общества стали чистить помойки и читать лекции о том, как продлить жизнь. Они посылали сюда докторов и медсестер. Появились лекарства. Позорный показатель детской смертности понизился. Появилось больше взрослых особей. Они стали рожать больше детей. И теперь действительно пора генералиссимуса Экман-Рамиреса стала подходить к концу. При таком скоплении людей встала проблема загрязнения окружающей среды. Голод усиливался, что привело к самому худшему — объединению либеральных протестантов, евреев-интеллектуалов и монашек. Они выработали подробную социальную программу для борьбы с этими ужасами.

И подали все в таком виде, что каждый, кто не восставал против существующей формы правления, был хуже самого дьявола. Все, кто был за борьбу с диктатором, автоматически считались приверженцами добра. С диктатором мечтали бороться бандиты, жившие в горах, которые уже много поколении, еще до прихода испанцев специализировались на грабежах, насилии и убийстве невинных — женщин, детей и безоружных крестьян.

Но теперь они прицепили на красный флаг крохотную звездочку, назвали грабежи и насилие “партизанской войной” и объявили, что борются за освобождение.

Их немедленно вооружили кубинцы, что вынудило генералиссимуса обратиться за оружием и помощью к американцам. Поэтому, если раньше от набегов бандитов страдало раз в год одна-две деревни, то теперь набеги стали еженедельными. И если раньше национальная армия пару раз в год палила из пушек в сторону гор, то теперь пришлось проводить ежедневные рейды.

Человеческие потери были огромными, особенно они возросли после того, как монашки вернулись в Америку с рассказами о зверствах и начали сбор денег на борьбу с варварством. Это не было полной ложью. Генералиссимус действительно был варваром. Но то же можно было сказать и про представителей освободительных сил, коих монашки по своей наивности обряжали в спасители. Монашки не представляли себе всей бесконечности собственной наивности и не задумывались о том, правильно ли они понимают, что происходит. Но им так нравилось рассказывать о страданиях.

Казалось, крови, льющейся на улицах Читибанго, не будет конца, потому что было убито еще недостаточно людей, чтобы скомпенсировать прогресс в здравоохранении и сельском хозяйстве. Проблема для центральноамериканской страны типичная.

В Сан-Гауте принимали журналистов, которые желали знать подробности о зверствах генералиссимуса. И так Кэти, которая всегда следила за событиями в мире, узнала о мяснике Экман-Рамиресе, человеке, чья резиденция охранялась артиллерией и беспощадными головорезами.

Когда человек с широкими запястьями вошел в ее жизнь, Кэти вспомнила именно об этом. Ей захотелось увидеть, как мясника из Читибанго разорвут в клочья. Она могла выбрать кого-то еще. Ее потрясающий спутник мог уничтожить кого угодно. Но ей хотелось выбрать кого-то подальше от Бостона и от генератора. Она хотела найти для своего нового знакомца достойного противника. Русские определенно не годились. В одно мгновение она остановила свой выбор на мяснике из Южной Америки. Она подумала о том, какой замечательный бой разыграют его знаменитые телохранители. Если этот Римо проиграет, она найдет, чем откупиться, если выиграет — она получит истинное наслаждение, присутствуя при этом.

Но самое главное, что ей сейчас было все равно, что произойдет. Ей хотелось быть рядом с Римо.

— Да, я совершенно уверена. Похоже, это именно те джунгли. У него была замечательная гасиенда.

— У всех здешних диктаторов такие, — сказал Римо.

— У него была островерхая шляпа.

— И это здесь не редкость.

— А нос у него не висел как слива, — сказала Кэти. — И волосы не такие, будто сделаны на пластиковой фабрике.

— Может, это Экман-Рамирес, — сказал Римо. Он видел однажды фотографию в журнале.

— Он сказал, что хорошо заплатит за опыт. Я и не знала, что это принесет столько страдания. Бедные животные.

— Ты сама видела это оружие?

— Он сказал, что оно у него есть. Он его спрятал. Я должна была догадаться.

— Почему? — спросил Римо.

Он заметил, что ей трудно идти по тропе. Местные посмотрели на его запястья и сразу стали ему доверять.

Почему, он не знал. Но он был уверен, что они смотрели на его запястья, когда говорили не только, где живет генералиссимус, но и где он сейчас.

— Все эти статьи. Я им не верила. Я думала, там все вранье, а ты говоришь, что это может принести вред людям.

— Ты что, не видела там животных? — спросил Римо.

— Видела. И видела, как они страдают. Да, — сказала Кэти.

Она сделала так, что ее блузка распахнулась, обнажив вздымающуюся грудь, блестевшую на сангаутском солнце. Кэти умела так изящно распахнуть блузку, что могла делать что угодно со взглядами мужчин, заставляя их наклоняться через стол, выворачивать под немыслимым углом шею и забывать о том, о чем они должны были в тот момент думать. Правильно распахнутая блузка была для нее так же незаменима, как портативный компьютер.

Но этого мужчину ее тело не интересовало. Казалось, он осязает все вокруг себя и знает, где тропа, чего он знать никак не мог. Ей он сказал, что он это чувствует.

— У тебя блузка расстегнулась, — сказал Римо.

Кэти подняла глаза и кокетливо на него взглянула.

— Правда?

И она дала ему возможность насладиться тем, что выпирало у нее из бюстгальтера.

— Да. Так почему ты решила, что не причинишь зла?

— Я слишком доверчива, — сказала она. Она вдруг поняла, что джунгли полны созданиями, которых она не видит. Какими-то существами с волосатыми лапами и мелкими зубами, которых, возможно показывали по телевизору, как они откладывают яйца или едят что-то такое же волосатое и зубастое.

Статьи в журналах не могут передать запах или то, что чувствуешь, когда проваливаешься в настил из листьев у тебя под ногами, туда, где наверняка куча этих волосатых страшилищ.

— Ты женат? — спросила она.

— Кажется, я уже говорил, что нет. Не ступай так тяжело, — сказал Римо.

— У меня прекрасная походка, — сказала Кэти.

Ее перестали волновать джунгли. Она вдруг обиделась.

— Вовсе нет. Хряп-хряп. Постарайся не давить на землю. Относись к ней, как к другу. Иди с ней вместе. И тебе, и ей будет легче, а мы не будем сообщать о своем приближении всем за холмом.

Кэти ничего не видела за густой листвой. И холма она не видела.

— Откуда ты знаешь, что там что-то есть?

— Знаю. Идем. Иди вместе с землей.

Вымотанная Кэти попробовала пойти вместе с землей, чтобы показать, что у нее ничего не получается, но поняла, что, следя за Римо и думая о том, что он сказал, она не просто идет, а скользит. Она закрыла глаза и тут же споткнулась. Ей надо было на него смотреть.

— Где ты этому научился?

— Научился, — ответил Римо.

— Это просто замечательно, — сказала она.

— Обыкновенно. Экман-Рамирес, он какой?

— Он социопат. Они самые искусные в мире лгуны. Ведь сумел же он меня убедить. Зря я не поверила статьям в журналах. Решила, что это пропаганда.

— Нет. Они просто не знают, что делают. Никто не знает, что делает. Никто. Эти типы спалят Землю своей штуковиной.

— Некоторые люди знают, — сказала Кэти. — Тот, кто научил тебя так ходить, знает. Наверняка знает. Или это была она?