Мистер Татвейлер был очень высок и худ, его необыкновенно длинная тощая шея, точь-в-точь как у ощипанного петуха, далеко высовывалась из старомодного крахмального воротничка с отогнутыми уголками и золотой запонкой вместо галстука, и я как раз смотрел на его прыгающий острый кадык, когда он сказал, что нашел тело моего отца посреди дороги и что отец все еще держался за свой член мертвой хваткой — так он и выразился, хотя и без всякого намерения сострить. Никто и не воспринял это как остроту, и после паузы, во время которой все переваривали его сообщение, чей-то голос произнес:

— Сдается мне, что Франту Тьюксбери больше и держаться-то было не за что.

Наступила тишина, потом еще кто-то сказал:

— Ну, хоть за него подержаться, если больше не за что.

Тишина, потом еще кто-то:

— А Франт — он уж поработал им на славу.

Еще кто-то:

— Это все его бабы.

Еще кто-то:

— И пьянки.

Еще кто-то:

— Когда не пьянки, так бабы. Такой уж был человек.

Еще кто-то:

— Только и делал, что пил и гонялся за юбками по всему округу. Это же надо придумать — посреди ночи баловаться со своей елдой на большой дороге, вот и добаловался.

— Да нет, — произнес мистер Татвейлер своим замогильным голосом, — он, должно быть, встал, чтобы отлить, ну и…

— Чш-ш-ш! — прервал его звук, очень похожий на шипение пара, вырывающегося из паровозного цилиндра, и, по видимому, означавший призыв к молчанию. Наступила полная тишина, мужчины расступились, и я оказался у всех на виду. Один из них — из тех, кто был в комбинезоне, а не в черном или темно-синем костюме, — только что обнаружил мое присутствие и теперь стоял, оттопырив в мою сторону большой палец и указывая на меня глазами, с преувеличенно таинственным видом, означавшим призыв пощадить мои чувства. Все глаза устремились на меня.

И тут я вдруг разразился слезами.

— Гляньте-ка, — послышался скрежещущий шепот мистера Татвейлера, — вот бедняга, ревмя ревет по своему папке.

Я очень отчетливо — и с каждым прошедшим с тех пор годом все отчетливее — помню эту сцену, но отношение у меня к ней какое-то особое. Прежде всего, я не воспринимаю ее как реальность. Как будто это эпизод из какого-нибудь давнего романа про южные штаты, который я мог бы прочитать, если бы не был еще мал в то время, когда они выходили, или фотография из какого-нибудь фотоальбома про Юг, какие выпускали в годы Великой депрессии, когда эти места называли «национальной экономической проблемой номер один», или кадр из фильма, или театральная декорация. Вот дерево и голый утоптанный пятачок под ним с белыми пятнами помета; вот грозящий развалиться деревянный дом, давным-давно не крашенный, с куском картона, заменяющим разбитое стекло в окне, и жалкой нищенской струйкой дыма, поднимающейся из трубы; вот рыжая собака с висячими ушами, как будто изъеденными молью, которая спит на покосившемся крыльце; вот две больших железных банки из-под топленого сала, в которых моя мать посадила циннии, цветущие красно-оранжевыми цветами; вот грязная курица, лежащая в тени от крыльца, раскрыв клюв от жары; вот ржавые сошники от плуга, подвешенные на блоках к створкам ворот, чтобы те не распахивались сами, но теперь бесполезные, потому что ворота от времени осели и не закрываются; вот старый неисправный автомобиль, уже три года ржавеющий у забора, без стекол и с сиденьями, сплошь покрытыми (я это знал) куриным пометом — и давно засохшим, и свежим; вот мужчины с докрасна загорелыми, костлявыми, скуластыми лицами, как будто наспех вырубленными каким-нибудь талантливым скульптором-самоучкой из кедрового дерева и брошенными без всякой отделки на волю стихий, — лицами суровыми, загадочными и непроницаемыми, в которых живут только глаза; и все это — в золотом свете августовского солнца, совершенно прозрачном, но в то же время густом, словно лава, льющаяся с неба неистощимым потоком.

Как я сказал, эта сцена кажется мне какой-то нереальной, даже менее реальной, чем бывают некоторые воображаемые картины, потому что ничто не связывает меня с этим плачущим мальчиком, лица которого я не вижу. Я всегда вижу эту сцену как бы со стороны.

Я сижу на корточках в окопе, во время войны — Второй мировой войны, — где-то в Апеннинах; полночь, ветер несет мне в лицо снег, а рядом, прижавшись ко мне для тепла, сидит мой лейтенант, партизан в немецкой каске, снятой с убитого, и в руках у него рация, из которой слышится голос:

— Capitano!.. Capitano!..

Я хватаю рацию и отвечаю:

— Eccomi.

Это партизанский патруль — они взяли в плен пятерых немцев. Я приказываю привести их, и привести целыми и невредимыми, их нужно допросить. Я знаю, что их не приведут. Обычно так и бывает. Я знаю, что через некоторое время услышу голос из рации:

— Mi displace, Capitano — scusi, Capitano — sono gia morti.

Убиты. При попытке к бегству, как скажет голос.

Я их не виню. Во всяком случае, после всего, что происходит вокруг. Я думаю о том, как легко входит острие складного ножа в мягкое углубление над ключицей. Я думаю об этих людях — нацистах, теперь уже мертвых. О них и о том, как они умерли. Я смотрю в темноту, иссеченную плевками снега, и вот, сидя в окопе где-то в Апеннинах, я вдруг вижу вдали ту сцену под китайским ясенем: кучку мужчин, плачущего мальчика, льющуюся с неба золотую лаву солнечного света, — словно разорвалась на мгновение завеса ночной темноты, пространства, времени.

А потом все это исчезает.

Я отрываюсь от книги, лежащей на столе в моем кабинете в Чикагском университете, встаю и бросаю взгляд за окно, на далекие крыши бедных кварталов, тускло блестящие от дождя, на лес телевизионных антенн. И вдруг передо мной снова встает та же сцена — мальчик под китайским ясенем. Я ясно вижу ее. Позади меня шипит пар в радиаторе отопления, но я этого не слышу.

Много раз, в самых разных местах, в самые неожиданные моменты виделась мне эта сцена.

Я только что перечитал то, что написал три дня назад, — до самой сцены под деревом. Я писал очень быстро. Слова лились сами собой, ручка летала по бумаге — вещь для меня необычная, ведь я привык писать только научные работы и критические статьи, соображаю не слишком быстро, стараюсь не доверять мысли, первой пришедшей в голову, и склонен мучительно медленно и тщательно подыскивать четкие формулировки.

Когда я перечитывал это, меня удивил тон — я бы сказал, злой, жесткий, вызывающий, — но почему? Может быть, из-за какой-то неприязни к тому миру, манеры и провинциальный говор которого я иногда с презрением пародирую, и из-за смутного недовольства самим собой — точнее говоря, своей беззащитностью и слабостью перед лицом того мира, каким он был.

Так или иначе, я описал, что было. То, что получилось, меня немного удивляет. Но я не вижу причины что-либо менять. О чем бы это ни говорило, это тоже часть моей истории.

Этот тон отражает, я полагаю, неосознанное желание отмежеваться от той сцены, отречься от всякого тождества с тем плачущим ребенком и поставить под сомнение саму реальность происходившего. Но если я — не тот плачущий ребенок, то о чем я сейчас могу писать? Кем еще я могу быть и где мое истинное место?

Во всяком случае, та сцена была, клянусь Богом, вполне реальной. И дом был, и дерево, и кучка мужчин — прихожан церкви Благочестивого Упования в округе Клаксфорд, штат Алабама, реально живших в то время и безусловно уже умерших. Это не персонажи романа, не лица на фотографии, не актеры на сцене, не цифры в статистических таблицах, которые публикует Департамент внутренних дел, а реальные люди, существа из плоти и крови, жившие нелегкой жизнью, испытывавшие горе, отчаяние, ярость, впадавшие в грех, но способные и на любовь, и на самоотверженность, черпавшие силы в надежде и юморе, но обреченные спустя несколько лет пережить долгую полосу нужды, голода и отчаяния из-за того, чему суждено было произойти в Нью-Йорке, о котором они что-то слыхали, — на фондовой бирже, о которой они вообще ничего не слыхали, а если и слыхали, то думали, что это такое место, где торгуют скотом. А пока мистер Татвейлер сказал, что я бедняга и ревмя реву по своему папке.