Это представление было встречено бурей аплодисментов. Он стал любимцем публики. Всеобщее поклонение вскружило ему голову, и он всерьез вошел в роль южанина. Он тщательно вырабатывал у себя южный выговор (что не совсем благоприятно отразилось на его успехах в изучении романских языков), старался припомнить побольше простонародных выражений и перерыл все сочинения Эрскина Колдуэлла, в то время самого колоритного писателя-южанина, в поисках материала для создания своей семейной истории. Он даже выдумал несколько эпизодов, и один из них вызвал особый восторг: это была история о том как его отец, вернувшись поздно ночью усталый после того, как принимал участие в линчевании в соседнем округе, не забыл привезти ему, мальчишке, маленький сувенир, который положил ему на подушку, — аккуратно завернутое в промасленную бумагу негритянское ухо, самое настоящее, которое следовало высушить и носить с собой в качестве талисмана. Этот эпизод был, конечно, приурочен к самому раннему детству мальчишки, до того, как пьянство начало всерьез сказываться на природной нежности отцовского характера и на отношениях в семье Тьюксбери.

Я думаю, что изложить все предшествующее в третьем лице заставило меня чувство стыда, и если так, то это чувство было вполне оправдано. Я испытываю его даже сейчас, по прошествии многих лет. Но я рад, что могу сообщить: моя совесть все же давала о себе знать. Однажды вечером я засиделся допоздна, дочитывая роман Золя «Пьянчужка», который кончается тем, что добропорядочная девушка из рабочей семьи превращается в пропойцу-потаскуху из парижских трущоб и время от времени зарабатывает какие-то гроши на выпивку, изображая комические перипетии смерти своего мужа от белой горячки, — так же, как я изображал смерть собственного пьяницы-отца. Я тихо отложил книгу, испытывая непонятную грусть, которую приписал тогда мастерству Золя.

Впрочем, я, скорее всего, ошибаюсь, потому что несколько дней спустя ко мне снова подступили с просьбой повторить мое самое эффектное представление для двух новичков в этой компании, и я было уже встал, чтобы выполнить просьбу, но тут вдруг услышал собственный голос, который с профессиональными актерскими интонациями, старательно копируя выговор белого южанина-бедняка из захолустья, произнес: «Вот что, парни, я чегой-то не пойму, почему это из вас ни один сукин сын мне не рассказывал, как у него помер папаша».

Это положило конец моим успехам в обществе. Это положило конец и моим успехам в сексуальной жизни — то есть моей первой в жизни связи с порядочной белой девушкой, некоей Дофиной Финкель, еврейкой, имевшей богатого отца, бездонные восточные глаза, безупречное французское произношение, безукоризненный сталинистский образ мыслей, впечатляющую коллекцию отличных оценок, хотя она и была самой молодой из аспирантов, и замечательное тело, удивительный набор роскошных округлостей и изгибов, — с девушкой, которая могла быть то ласковой и нежной, словно дыхание ребенка, то безапелляционной, как гаечный ключ.

В тот вечер, когда я впервые изобразил смерть отца, я еще не успел сесть, как она подошла ко мне, привлеченная, несомненно, тем, что я был для нее живым воплощением абстракции, загадкой и возможным полем деятельности. Воплощением абстракции, потому что я оказался тем реальным существом, с какими она была знакома только по книгам или фотографиям; загадкой, потому что ей было непонятно, как это я, выросший в столь малообещающих жизненных обстоятельствах, так хорошо знал латынь и имел почти столь же блестящие оценки, как и она; и возможным полем деятельности, потому что в силу моей полной политической неграмотности я был подходящим объектом для оттачивания ее не по годам изощренной диалектики, которой она с жаром предавалась. Я думаю, сюда примешивалось еще и обыкновенное женское любопытство: интересно, каков окажется сын Франта Тьюксбери — так я любовно называл отца в своей маленькой интермедии — в ее объятьях.

Таким образом, для социального, сексуального и политического воспитания сына Франта Тьюксбери все складывалось очень удачно, и можно даже сказать, что в этой мешанине истории, диалектики, простейших вожделений и самолюбивых характеров вполне могла зародиться и любовь. Но к тому весеннему вечеру 1941 года, о котором мы говорим, Дофина уже успела настолько просветить сына Франта Тьюксбери в вопросах политики, что ему стали казаться немного странными переменчивость ее взглядов на международные события и страстная защита Адольфа Гитлера и его дружбы со Сталиным, и он уже не раз осторожно указывал ей на эту непоследовательность. Другими словами, кризис уже назрел. Поэтому, когда Дофина, вдруг преисполнившись буржуазного чувства превосходства, принялась пенять ему за его, как она выразилась, дурные манеры и добавила, что он просто фашист-южанин из захолустья, он был уже готов окончательно подрубить сук, на котором сидел. Он возразил, что, насколько он понимает, на самом деле вовсе не он здесь фашист и гитлеровский прихвостень и чикагской еврейке, как бы она ни была богата и в силу этого защищена от реальности и неподвластна логике, не следовало бы вставать на сторону маляра-неудачника, превратившегося в массового убийцу, — это говорит о недостаточном расовом самоуважении.

Дофина залилась слезами и отвесила ему пощечину, после чего между ними все было кончено. Несколько недель ему казалось, что сердце его разбито. Но и логика, и самолюбие не позволили ему просить прощения. Единственным утешением для него было то, что Дофина выглядела очень бледной и несчастной, оценки у нее стали заметно хуже, она держалась понуро и замкнулась в себе. А он просыпался среди ночи с возгласом: «Ну почему? Почему?»

Если в эпизоде на школьном дворе я познал ненависть к своему отцу, то вовсе не перестал ее испытывать в тот вечер в Чикаго, когда отказался изображать его смерть перед компанией подвыпивших, но не забывающих о своем социальном положении аспирантов. Мое отношение к нему слишком глубоко укоренилось и, надо добавить, на протяжении нескольких лет после этого первого эпизода на школьном дворе из-за многочисленных аналогичных случаев настолько укрепилось, что не нужно было даже разыгрывать передо мной все представление: стоило сделать один только ключевой жест, как я бросался в драку. От слез к кулачной расправе я перешел очень скоро, и теперь старшему мальчишке достаточно было уговорить или заставить кого-нибудь из младших сделать в моем присутствии этот многозначительный жест, после чего двор облетал клич: «Драка! Драка!» — и все бежали смотреть на это увлекательное зрелище.

Впрочем, когда я подрос, эти однообразные сцены становились все реже, и последняя драка состоялась у меня в девятом классе. Моим противником тогда был преподаватель физкультуры (а перед тем — защитник в ничем не выдающейся футбольной команде Технологического института штата Алабама), которому, по-видимому, понравилось, как я двигаюсь, и он уговорил меня заняться футболом. В колледж я был принят именно в качестве стипендиата-футболиста, хотя, наверное, мне все равно удалось бы так или иначе туда поступить.

Дело в том, что к этому времени я увлекся учебой. Не проходило и дня, чтобы мать не говорила мне, что, если я не буду учиться, то так и застряну на всю жизнь «в этой поганой дыре», обычно добавляя при этом, что, не появись однажды на ее пути, когда она шла из школы, этот чертов Франт Тьюксбери, весь расфуфыренный, в новых желтых ковбойских сапогах и на пегой кобыле, скаля белые зубы, которыми он так гордился, и покручивая черные усы, то она могла бы кончить школу, стать человеком и уехать подальше от Дагтона, но, даже хотя теперь она застряла тут до конца своих дней, она не хочет, чтобы со мной случилось то же самое. «Ох уж этот Дагтон!..» — говорила она, содрогаясь от отвращения. Как-то она побывала в Атланте. «Папа взял меня с собой, — говорила она. — Я была тогда еще маленькая, но никогда этого не забуду».

В общем, решающую роль сыграли не столько ее слова, сколько эта легкая судорога отвращения. Стараниями матери Дагтон понемногу становился для меня все менее и менее реальным. Он представлялся мне всего лишь юдолью унижения и напрасных иллюзий, через которую я должен был пройти на пути к избавлению. «Ох уж этот Дагтон!.. — говорила она с содроганием. — Знаешь, откуда он взялся?» Я отрицательно качал головой, и она излагала мне свою версию: «Давным-давно жил-был голубь, огромный, как гора, и вот он обожрался ягод и наклевался коровьего дерьма, и у него случился понос, как раз над этой частью Алабамы, и то, что получилось, назвали Дагтоном». Я не сомневаюсь, что именно из-за матери, которая день за днем искореняла всякую возможность запечатлеть в памяти Дагтон, я много лет не мог вспомнить, как я там жил. Именно это, а не ее наставления, было причиной и того, что я так пристрастился к учебе.