Через несколько секунд какой-то старик в подпоясанной кацавейке спросил:

– Все действительно так ужасно, Юлиус?

Хофман закрыл глаза, потом снова открыл.

– Все, с кем я разговаривал за последние месяцы, говорят одно и то же – сын старого друга, проведший год в Москве, гости из Харькова, два британских инженера, проработавших полгода в Узбекистане, белорусский писатель, приехавший преподавать в один из северных университетов, учительница, которая хорошо знает язык…

Никому из присутствовавших не пришло в голову намекнуть, что Хофману следовало бы съездить и посмотреть самому, да и вообще его слова не вызвали ни малейшего разочарования или грусти, у все было одно чувство – удовлетворение, что они услышали то, что хотели услышать, облегчение, что не надо думать о таких сложных и хлопотных вещах как розыски детей и внуков друзей, одноклассников или родных, приглашение гостей из России или, Боже избави, поездка туда. Когда Хофман перешел к подробностям, Ричард пододвинулся ближе и с огорчением обнаружил, что розовый шелк заляпан свежими пятнами жира, а бархатная тужурка местами протерлась почти до дыр. Пора было смываться – но прежде наведаться в дальний конец коридора.

Ричарду смутно запомнилась какая-то примечательная черта здешней уборной, но он забыл, какая именно. Незнакомые запахи, наводившие на мысль о пестицидах и отравляющих газах, сочились, как он скоро выяснил, из незакупоренных склянок, одна из которых примостилась на удобной полочке рядом с каталогами картин забытых художников, потеснившими книги о путешествиях. Нет, что-то тут было еще. Он поднял архаическую деревянную крышку унитаза: да, вот оно. Форма унитаза была столь же архаичной – большая плоская чаша и темная труба впереди, в которую смывалось содержимое. Вся поверхность чаши, как и боковые стенки, была покрыта искусной росписью, не то впечатанной в фаянс, не то нанесенной поверх, – охота на лис в Англии лет сто тому назад, лошади, всадники, собаки, загонщики, поля, изгороди, шпили вдалеке и даже лиса, уходящая в заросли в нижней части переднего плана. Краски немного поблекли от времени и регулярных чисток, однако оказались на диво стойкими, и то, что наверняка было самым ценным предметом в доме, сохранилось почти в неприкосновенности. Ричард еще раз оглядел картину. Наткнуться на нее здесь, у госпожи Бенды, было жутковато и грустно, то ли из-за полной неуместности, то ли из-за скрытой иронии этого факта. Ричард осторожно дернул за длинную цепочку, бачок стремительно и энергично опорожнился и через миг снова заглох. Постепенно угасающее чавканье, чем-то похожее на сдавленный хохот, еще долго доносилось из нижних областей унитаза.

Снова оказавшись в коридоре, Ричард приостановился и повел глазами по длинной темной лестнице. В тот же миг за открытой дверью какой-то комнаты на другой стороне прохода раздался женский, вернее, девичий голос, который он уже точно слышал, и совсем недавно. Заглянув в дверной проем, он обнаружил мужчину средних лет с ярко выраженными волосами и бородой, но сложения куда более щуплого, чем загадочная знаменитость в соседней комнате; мужчина стоял к нему лицом и разговаривал с высокого роста женщиной в черном. Он, собственно, толковал что-то совершенно невинное про автобусы на запинающемся русском, с сильным английским или голландским акцентом. Когда Ричард шагнул в комнату, женщина резко полуобернулась через плечо, но лишь на миг, словно приняв его за кого-то, кого уже видела или знала. Мужчина озадаченно вытаращился сквозь очки.

Ричард решил, что заработал право слегка подшутить. На своем самом безупречном русском, сдобренном официальной металлической ноткой, он громко произнес:

– Ну-ка, и могу я полюбопытствовать, что здесь такое происходит?

Он раскаялся еще прежде, чем договорил. Девушка – теперь он понял, что это девушка, вряд ли старше тридцати, – снова повернулась к нему судорожным движением, гораздо более стремительным чем прежде, то ли от неожиданности, то ли от неподдельного испуга. Словно мозг его закоснел от бездействия, Ричард только сейчас вспомнил то, что прекрасно знал: долгие годы идеологической обработки не стереть за несколько месяцев жизни в неопределенности, а еще он понял, что это та самая девушка, с которой он сегодня говорил по телефону. Нелегко было сразу все это переварить.

Переведя дыхание, он произнес по-английски:

– Все хорошо, все в порядке, я англичанин, я преподаватель, – и бесстрастным тоном повторил почти то же самое по-русски. В тот же миг из памяти всплыл обрывок какой-то детской песенки, про мальчика, который выиграл то ли гуся, то ли волшебную палочку, ответив неправильно на какой-то очень важный вопрос, не важно какой.

Девушка в черном улыбнулась и проговорила по-русски с хорошо ему знакомым интеллигентным европейским выговором:

– Нет, это вы меня простите за мою глупость, просто я только что из Москвы, а там все по-другому, вернее, все по-старому, только местами еще хуже. А где вы научились так замечательно говорить по-русски? Вы, наверное, долго прожили здесь, вернее, там. Видите, я все еще путаюсь. Ах да, меня зовут Анна Данилова.

Конечно, как же еще? Ведь Ричард и это знал, хотя тут уж совсем трудно было сказать откуда. Волосатый мужчина подался вперед и веско вымолвил все с тем же режущим слух акцентом:

– Я Андреас Бинкс. Госпожа Данилова – известный русский поэт, она впервые приехала в эту страну. Могу я, сэр, узнать ваше имя?

Мисс Данилова, уже некоторое время пристально разглядывавшая Ричарда, решительно вмешалась:

– Я вас знаю. Мы говорили по телефону. Вы доктор Вейси. Мне жаль, что нас разъединили. – Она дала взглядом понять, что не хочет обсуждать подробности. – К сожалению. И вот вы здесь собственной персоной.

– Я рад, что и вы здесь собственной персоной. Спасибо, что похвалили мой русский. Да, я провел там год, в основном в Ленинграде.

– Давно?

– Вам известно, что госпожа Данилова произвела на свет? – осведомился Андреас Бинкс.

Из-за неуклюжего выбора слов вопрос приобрел какой-то гинекологический оттенок, но Ричард это проигнорировал, потому что ему сразу пришел в голову ответ. Он тут же пустил его в ход:

– Ну, по крайней мере «Цветы и скелеты» я знаю. Они произвели огромное впечатление.

В отношении его лично последнее было неправдой, хотя, судя по всему, заглавие он вспомнил верно. Впрочем, в ответ Анна Данилова только фыркнула, причем отнюдь не от удовольствия, и резким движением скрестила руки высоко на груди, сразу сделавшись на вид старше.

– Это раннее произведение, относящееся к начальному периоду творчества госпожи Даниловой. Позднее она продемонстрировала более свободное владение…

– Андреас, я еще не старуха, пожалуйста, не говори «позднее» таким тоном, у меня просто мурашки по коже. Да и вообще, скучно и стыдно слушать все эти рассуждения о раннем периоде.

– Но я уверен, что доктор Вейси хотел бы узнать…

– Мне скучно и стыдно, Андреас. Что вы тут делаете, доктор Вейси? Нет, лучше я вам скажу, что я тут делаю, вернее, чего не делаю. Андреас привел меня, чтобы познакомить с человеком по имени Юлиус Хофман, однако никакого Юлиуса Хофмана тут не оказалось, и я заставила Андреаса увести меня в эту комнату, подальше от этих развалин, которые учились в школе с Чеховым и строили глазки Толстому. Да так и застряли в том времени. Вы тоже пришли из-за Юлиуса Хофмана, доктор Вейси?

– В общем, нет. Тем не менее он появился. Только что приехал.

– Тогда ты обязательно должна с ним познакомиться, Анна, – проговорил Андреас, подталкивая ее к дверям.

– Только сначала, – сказал Ричард, – не могли бы вы дать мне свой адрес и телефон? Боюсь, здесь нам поговорить не удастся.

С удивительной сноровкой и деловитостью она извлекла из кармана в юбке глянцевитый блокнотик и шариковую ручку, вида столь примитивного, что сделана она могла быть только в России. То же самое, видимо, относилось и к юбке, но здесь он успел рассмотреть только то, что она черная, матовая, не слишком длинная, не слишком чистая, и вообще не слишком юбка, а поверх нее – черный пуловер. За короткое время, пока Анна передавала вырванный листок, а Ричард его прятал, он успел отметить еще некоторые детали ее внешности – довольно темные, довольно длинные волосы, не толстушка, не худышка, не красавица, не уродка, ничего примечательного, вовсе не дивная Данилова Нейла Дженкинса. Странно, что он сразу узнал ее голос, который, без телефонного искажения, оказался на удивление внятным, среднего регистра, совсем не возбуждающим и не сексуальным, как решила Корделия. Значит, ничего примечательного? Пожалуй, как и все его русские знакомые, она была немного слишком, русской, слишком сосредоточенной на том, что она русская, на всех этих словечках, жестах и гримасках. Но как бы там ни было, она явилась в этот малоприятный дом по какому-то делу, связанному с краснобаем Хофманом.