Пристроив «ТБД» на стоянке, Ричард торопливо зашагал по Карет-стрит, пересек институтский дворик и вступил в ожидавший лифт, в котором уже возвышалась бородатая фигура Тристрама Халлета. Он выглядел бледнее и некоторым образом расхристаннее, чем накануне. Ричард вспомнил, как однажды завкафедрой сознался, что, купив одежду, всегда вешает ее (кроме нижнего белья) жене на бельевую веревку и привыкает к ней несколько недель, прежде чем появиться в ней в научных кругах. Завидев Ричарда, Халлет проговорил:

– Друг ты мой сердечный, с чего это тебе приспичило так спешить на работу? Ты, наверное. – Заметив, что вслед за Ричардом в лифт проникли две фигуры, напоминавшие студентов, он сменил тон: – Ты, верно, сквайр, нынче не в своем уме.

– Решил кое-что отыскать перед лекцией.

– Отыскать, Господи, твоя воля. Я уже, знаешь, в том возрасте, когда терять не страшно, а вот отыскивать – увольте. Можно сказать, это философский вопрос, а именно… – Взгляд Халлета сместился на указатель этажей, и он утратил интерес к философским вопросам.

– А ты куда?

– На методический совет. Смешно сказать, но он по-прежнему так и называется. – Дожидаясь, пока откроется дверь, профессор запустил руку под цветистый жилет и поддернул густо-фиолетовые брюки. – Следующая остановка – Чертог Запредельной Тени, – Он ринулся к выходу. – А говоря точнее, Запредельной Мутотени.

Халлет исчез, а с ним и возможность поинтересоваться, как именно проявляется его чувство юмора в разговорах с женой. Ричарда он оставил сгорающим от желания отыскать «Отражения в русском зеркале» и заранее напуганным возможностью, что книга не отыщется. Это всего только перевод, в десятый раз напоминал он самому себе, по нему трудно судить. В случае чего, у нее есть лишние экземпляры. Если я ее видел, почему не помню, как она выглядит? Он выпрыгнул из лифта, пронесся по мосту, соединявшему старое тесное здание с новым тесным зданием, которое, все еще храня вид временной постройки, уже выглядело развалюхой. На кафедре еще никого не было, даже секретарши, полная тишина, если не считать слитного приглушенного шума, не умолкавшего весь семестр, – воплей, шагов, рокота раскрывающихся дверей в коридоре, дребезга телефонов и глухих, необъяснимых ударов, – впрочем, надо сказать, после отставки пишущих машинок стало гораздо тише. Совсем уж издалека до Ричарда долетел нарастающий рокот – на Карет-стрит переключился светофор.

Добравшись до своего кабинета, Ричард оглядел сероватые металлические полки уже без того напряженного ожидания, которое испытывал дома. «Отражения…» – запомнил-то он по крайней мере точно? Он двинулся вдоль стены, мучительно дергая головой, чтобы объять разнонаправленные заглавия. Через восемь минут надо идти на семинар. На верхней полке ничего, на двух следующих тоже. Отчаявшись, он на всякий случай бросил последний взгляд на верхнюю полку и тут же увидел искомую книгу на самом виду, она даже немножко высовывалась, и заголовок читался без труда. Он выхватил ее с полки. Человек мнительный подумал бы, что если венская брошюрка так сама и лезла на глаза, то эта изо всех сил норовила спрятаться. Впрочем, Ричард мнительностью не отличался.

А может, и отличался, потому что когда он понял, что ему надо бежать, он сперва положил было «Отражения в русском зеркале» на свой стол дожидаться, а потом снова схватил и потащил через мост в подвальную клетушку под лингафонным кабинетом, в которой проходил его семинар. Нет, он даже не взглянул на нее, пока не вернулся назад и не заперся с нею наедине. До очередного поединка с библиотекарем, ответственным за иностранные публикации, – битва, которую он постепенно проигрывал, – у него оставалось полчаса.

Ричарду незачем было напоминать секретарше, чтобы она записывала адресованные ему сообщения и гнала прочь посетителей. Сообщения она так и так записывала, а посетителям неоткуда было взяться. Если не считать пожилой преподавательницы старобогемского, которая приходила раз в семестр прочесть лекцию и забрать свою корреспонденцию, коллеги редко переступали Ричардов порог по доброй воле. Они не без основания полагали, что он относится к ним с легким пренебрежением – что перенести было труднее, чем откровенное презрение, – за их твердую уверенность, что деньги им платят за то, чтобы они время от времени пролистывали ту другую устаревшую иностранную книжку, только, разумеется, при условии, что какой-нибудь придурок уже сделал из нее внятный фильм на внятном английском языке. Ни один приблудный студент, даже самый что ни на есть завалящий, даже самый упившийся и завалящий студент, не входил в чертог старого Доктора Смертного Часа. Застать студента здесь было так же немыслимо, как в справочном зале Британской библиотеки.

В общем, затворив дверь, Ричард уселся и посмотрел на девственно новенькие «Отражения в русском зеркале», чувствуя себя примерно как человек, который сунул голову в газовую духовку и собирается сделать первый вдох. Потом он сказал себе, что это уж слишком, и ловко распахнул книгу; продолжая тем не менее жмуриться, он пролистал вступительную статью и добрался до того, что, надо полагать, и было стихами.

Заглавие гласило: «я же в неглиже», точнее говоря, именно такая строчка стояла сверху отдельно. В следующих строчках говорилось, вернее, было написано следующее:

Дальше было больше, и все в том же духе, до самого конца страницы и, наверное, на другой тоже, но на этом Ричард остановился, чтобы никогда, никогда не читать дальше. То, что он прочел, он прочел достаточно внимательно, даже разобрался, что «ям» во второй строке – это «я», а в шестой строке «и» превратилось в «их», а также понял, что сколько ни уговаривай себя, что поэзия в переводе выглядит совершенно не так, как в оригинале, надо быть совершенно слепым, чтобы не заметить, что произведение, из которого квалифицированный переводчик сотворил «я же в неглиже», совершенно никуда не годится. Оставалась еще, конечно, микроскопическая возможность, что это просто безжалостная автопародия, в каковом случае где-то в книге наверняка должна быть соответствующая сноска. Вскоре выяснилось, что такой сноски нет. Вообще нет никаких сносок. Предисловие ничего не объясняло. Мысль о том, что сатирическая направленность исчезла из текста при переводе, он отбросил как совершенно неправдоподобную. То, что выглядело такой бездарной писаниной, могло быть только бездарной писаниной.

Ну, и что, спрашивается, ему теперь оставалось? Схватить трубку городского телефона и набрать номер Криспина, не личный номер, а общедоступный, который значился в телефонном справочнике. Вскоре с другого конца отозвался голос, в котором он узнал дворецкого-филиппинца.

– Скажите, я могу поговорить с сестрой миссис Радецки?

– Простите? С кем говорить?

– Боюсь, я не знаю ее фамилии. Э-э… ее обычно зовут Сэнди.

– А, Сэнди, конечно, – Голос от души рассмеялся, – А кто это говорит?

– Доктор Вейси.

– А, ну конечно, доктор. Ее тут нет, но, думаю, с ней все хорошо. Она у друзей.

– У друзей?

– Ну, понимаете, доктор, она вчера вечером пошла в гости и не вернулась. Значит, она у друзей.

– Понятно.

– Но с ней все в порядке, доктор. Что-нибудь ей передать?

– Нет, спасибо.

Мысль о Сэнди впервые за этот день забрела Ричарду в голову за несколько секунд до звонка. Она благополучно убрела бы обратно, если бы в ту же секунду телефон не зазвонил, вернее, будучи аппаратом современным, не заурчал сладострастным голосом. Такое случалось нечасто, потому что Ричард очень избирательно раздавал свой номер. В особенности остерегался он сообщать его тем, кто принадлежал к русской стороне его жизни, – многочисленное, непостоянное, но необратимо разрастающееся сообщество. Когда-нибудь, конечно, информация просочится наружу, и ему останется только одно – забиться в угол, пока не сменят номер. Анна никоим образом не могла быть первой ласточкой, и звонила конечно же, не она.