Случайное единство груды камней осуществляет толпа, поглощающая личность своей массой, подавляющая стадным единомыслием. Питаясь человеческой энергией, она то одержима яростью, то ликованием, то парализована страхом. Евангелие рассказывает, как целое стадо свиней, одержимое тёмной силой, бросилось с кручи в море и утонуло [60]. Евангелие рассказывает о толпе, жаждущей крови: «Распни, распни Его». Стихия толпы становится сокрушительной силой: бесчеловечной, бессмысленной, беспощадной. Механическое единство агрегата осуществляет человеческое общество в казарменных системах, пенитенциарных учреждениях, подавляющих в человеке личность, лишающих человеческого достоинства, творческого самовыражения, обращающих живую личность в механическую функцию, подчинённую чужой воле. Обезличенное единство растительного мира обнаруживается в бюрократических системах. Муравейник выживает ценой жизни своих муравьев. Когда человеческое единство исключает личную свободу, оно неизбежно вырождается в одну из таких обезличенных систем.

Идею единства выражает не только Церковь Христова. Армия, мафия, концлагерь или епархия одинаково обретают своё структурное единство в общине. В армии выразителем единства является генерал. В мафии — крёстный отец, а в Церкви — её епископ. Иерархический уклад выражает качество единства и потому неоднозначен. Он может быть соборным или демократическим, авторитарным или тоталитарным в зависимости от духа, живущего в данной общине. Уклад общины становится соборным, когда «Дух, дышащий идеже хощет», пребывает в общине, оживотворяя её благодатным дыханием. Норму церковной жизни выражает равновесие иерархического, личного и общественного начал. Когда иерархическая власть опирается на человеческое своеволие, будь то демократическая власть большинства, или авторитарная власть узурпатора, или тоталитарная власть идеологии, она ограничивает свободу Духа, предписывая пределы его «дыханию». Все издержки демократии и тоталитаризма в полной мере обнаруживают себя в авторитарной власти епархиального архиерея. Когда епископ выдаёт свои хотения за волю Церкви вместо того, чтобы подчинять их её воле — «обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты» [61], вместо Богочеловеческого организма Христовой жизни возникает человекобожеская структура архиерейского культа. Понятие «соборность» подменяется «клерикализмом».

Речь не идёт о полноте и безусловности архиерейской власти в Церкви. Она бесспорна. В церковной полноте не может быть уголка жизни, отделённого от епископа. Как епископа нельзя отделять от церкви, так Церковь нельзя отделять от епископа. Не стоит идеализировать равенство. Эта идея чужда божественному миропорядку, «звезда бо от звезды разнствует во славе» [62]. Невидимый мир тоже имеет иерархическую структуру. Однако ангелы блаженны и не страдают от своего неравенства. Высшие с любовью и заботой взирают на низших, благотворя им, изливая сквозь свою прозрачность нетварный свет святой Троицы. Низшие с благоговением и благодарностью созерцают высших и внимают им. Мы скорбим о своём неравенстве, ибо в человеческом обществе как в курятнике: каждый стремится сесть повыше, клюнуть своего ближнего и нагадить на нижнего. Иерархический уклад опорочен нашими грехами. Высокомерное презрение к низшим унижает и провоцирует их неудовлетворенность своей судьбой. В ответ зависть к высшим порождает бунты и революции.

Речь идёт лишь о том, что власть епископа в Церкви не должна быть авторитарной. Самодержавная власть исключает соборность. Своей человеческой волей епископ не должен препятствовать Святому Духу действовать в соборной Церкви. Практика показывает, что епархиальный быт принципиально не отличается от бюрократических структур, живущих по правилу «шеф всегда прав», а его челяди «не должно сметь своё суждение иметь». Власть епископа не всегда и не во всём имеет харизматическую природу. Она зачастую опирается на формальный авторитет епископа в епархии, требующий подчинения без права на возражение и монолога взамен общения. Возникает единство, в котором нет свободы, единодушия и единомыслия. Иерарх подавляет всех единоличной волей, а церковное тело безропотно покоряется насилию, признавая законность власти. Имея законное происхождение, власть может иметь незаконное применение.

Клирик, претендующий на независимые суждения, либо отказывается от человеческого достоинства и простирается ниц перед произволом епископа, либо вытесняется из клира и Церкви. Соборное единство Церкви являет икону божественной жизни в человеческой истории, как человек являет собой икону Бога. Каждая икона может быть поставлена в киот. Перед ней может быть зажжена лампада и поставлены цветы. Икона может быть окружена благоговением, а может быть повреждённой и поруганной, покинутой в пренебрежении и забвении.

Единство Церкви не может быть принудительным. Оно должно сохраняться соборным. Иначе собрание верных не преобразится в соборную Церковь. Оно останется одной из множества человеческих организаций со всеми их издержками и несовершенствами. Соборное единство Церкви означает соучастие в жизни Церкви всех её членов. Собранное множество личностей составляет соборное единство Церкви. Свободно самоопределившиеся через таинство Крещения и соединившиеся на евхаристическом собрании в Тело Христово человеческие личности неслитно и нераздельно осуществляют единство Церкви: неслитно, ибо каждый из собранного множества сохраняет свободу самоопределения; нераздельно, ибо «Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова? Один Хлеб, и мы многие одно Тело; ибо вси причащаемся от одного Хлеба» [63]. Наше единство скреплено живой внутренней связью: «Днесь благодать Святаго Духа нас собра» [64]. Единство Церкви основано на свободном соединении личностей Духом Святым во образ св. Троицы: «Да будут вси едино, как Мы едино» [65]. Каждая ипостась св. Троицы пребывает в свободном единении с двумя другими: «Где Дух Господень, ту свобода» [66]. Здесь не может быть внешней необходимости, нет насилия и принуждения к единству: «Страха нет в любви, ибо любовь вон изгоняет страх» [67].

Только любовь и свобода, как корни, питают церковное единство: «К свободе призваны вы, братья... любовию служите друг другу» [68]. Каждая личность в соборном единстве может выразить себя, расцвести в многообразии благодатных дарований, не нарушив единства любви. Это и есть начаток царства Божия ещё на земле: «Суть неции от зде стоящих, иже не имут вкусити смерти, дондеже видят Царство Божие, пришедшее в силе» [69].

«В рамках церковных догматов и канонов свобода Церкви есть основная стихия, голос Божий, звучащий в ней: можно ли его связывать, заглушать? Внешняя связанность и подавление этого голоса ведёт к духовному рабству. В церковной жизни появляется боязнь свободы слова, мысли, духовного творчества, наблюдается уклон к фарисейскому законничеству, к культу формы и буквы, — всё это признаки увядшей церковной свободы, рабства, а Церковь Христова — Существо, полное жизни, вечно юное, цветущее, плодоносящее... Самая упорная борьба всей моей жизни была за свободу Церкви. Светлая, дорогая душе моей идея... Церковное творчество есть высший показатель церковной жизни, её развития, расцвета. Истину Христову я привык воспринимать широко, во всём её многообразии, многогранности. Узкий фанатизм мне непонятен и неприятен. Вне церковной свободы нет ни живой церковной жизни, ни доброго пастырства. Я хотел бы, чтобы слова о Христовой свободе запали в сердца моих духовных детей и чтобы они блюли и защищали её от посягательства, с какой бы стороны угроза не надвигалась, памятуя крепко, что духовная свобода — великая святыня св. Церкви» [70].