Этот портрет, который еще называют «Кружка пива» (Государственный Музей изобразительного искусства (ГМИИ), Москва), не просто воплощенный образ друга. Это отраженный в зеркале образ беспокойства, поднимающегося в нем самом, когда он увидел, как его друг скатывается «в пропасть одиночества». Скорби и невзгоды этого возраста так близки, что начинают вибрировать в унисон, как только затронешь одну струну.

Потом он рисует портрет Матео де Сото (частная коллекция, Гамбург). Портрет также выдержан в сумеречных тонах, на бледное лицо ложатся голубовато-зеленоватые тени, такой же оттенок приобретают и волосы, взгляд опущен, руки лежат на голубоватой скатерти стола. Несколько цветных пятен: розовое ухо, красная картина на стене, — все это только подчеркивает общий сине-зеленый тон картины. Де Сото также обречен на одиночество творца. У Пикассо каждое человеческое существо окружено этой запретной зоной, как будто черная черта отделяет человека, его внутренний мир, от окружающего.

«Если мы требуем от художника искренности, мы не вправе требовать, чтобы он избегал темы человеческого страдания», — напишет один из его друзей. Однако это новая концепция лсизли, тема боли, неотступно преследующей человека, которой соответствует потемневшая палитра Пикассо, вызывает у его парижского окружения некоторое разочарование. Особенно был расстроен его тогдашний агент Маниак, которого в творчестве Пикассо привлекло буйство красок и легкая виртуозность его прежней манеры. Подобная же перемена, по его мнению, может нанести вред как самому Пикассо, так и ему, Маниаку. Безусловно, новая манера носит менее коммерческий характер. Впервые такой внезапной переменой Пикассо приводит в негодование своих «руководителей» и сознательно отталкивает своим отречением нынешних почитателей, однако это всего лишь прелюдия к еще более эффектным отречениям. Правда, тогда ему было всего 20 лег, он не был известным художником, так что от него ожидали большей гибкости и способности пойти на уступки, хотя бы для того, чтобы выйти из бедности, из тени.

Маниак первый отказывается понять и принять такую непримиримость Пикассо; многие другие представители финансовых интересов художника пройдут через это. Но Маниак считает себя вправе требовать особого отношения, так как Пикассо от него зависит, работает в мастерской, которую он для него снял, и на деньги, которые он ему выплачивает. То, что они живут рядом, еще ухудшает их отношения. Поселяясь где-нибудь, Пикассо очень быстро и совершенно естественно начинает чувствовать себя как дома. В эту мастерскую, за которую платит Маниак, он приглашает друзей, оставляет их обедать или ужинать, как если бы он был здесь единственным хозяином Если Маниак приходил домой и заставал гостей, то поворачивался и подчеркнуто возмущенно удалялся.

Ежедневные трения в конце концов утомили Пикассо, отняли у него желание работать. Он бродит по Парижу. Он подружился с испанским скульптором Пако Дурио, живущим на улице Равиньян в каком-то причудливом деревянном строении. Впервые перешагнув порог этого жилища, Пикассо и не подозревает, что в один прекрасный день сделает это место знаменитым, пока он всего лишь никому не известный молодой человек, интересующийся работами друга, как будто только сейчас открыл для себя скульптуру.

Пикассо мрачно сообщает своим друзьям, что ждет теперь только, чтобы отец прислал ему денег, а тогда уедет. Можно себе представить, чего ему стоило попросить у отца эти самые деньги, ведь это означало признать свое поражение, но лишения, которые приходилось терпеть в Париже, выше его сил. У него пе осталось денег даже на покупку угля, а зима выдалась суровая. Когда его друзья засиживаются в «Цыц» или когда дорога на левый берег Сены кажется им слишком длинной, он приглашает их к себе. Время от времени у него живет де Сото и ночует Сабартес. Вместо подушек они кладут под голову толстые книги. Всю одежду, которая у них есть, они натягивают на себя, а картины служат ширмами от сквозняков, проникающих во все щели. Сорок лет спустя Сабартес прекрасно помнит, как им было тогда холодно.

В январе 1902 года перед отъездом в Барселону Пикассо рисует странный «Автопортрет» (собственность Пикассо). Трудно поверить, что на нем изображен двадцатилетний юноша. Он отпустил усы и бороду. На квадратном лице впалые щеки, под глазами синева, кажется, что глаза прячутся в орбитах. Взгляд, обращенный на зрителя, преисполнен глубокой грусти, как если бы он совсем перестал верить в жизнь. Губы — это стало уже привычным — плотно сжаты. Не нужен далее высоко поднятый воротник пальто, чтобы понять, что человеку очень холодно, чго, возможно, он страдал от голода и болезней. Это лицо человека созревшего, обманутого, разочарованного, пожелавшего запечатлеть, хотя бы только для себя, образ перенесенных испытаний. Для будущего Пабло Пикассо, для всех его тревог и упрямства значительным было то, что уже в 20 лет он приобрел черты много пережившего человека.

ГЛАВА IV

Голубые сумерки

(1902–1904)

«Я много работаю, — пишет Пабло Максу Жакобу из Барселоны. — То, что я делаю, я показываю своим друзьям, местным художникам (это он подчеркивает), они находят, что в моих картинах слишком много души и отсутствует форма, это забавно. Ты умеешь разговаривать с такими людьми, но они пишут очень плохие книги и совершенно идиотские картины». Уже тогда в нем поселилась нетерпеливость, заставляющая его движением плеч или жестом руки отгонять, как надоедливую муху, глупые возражения. Если эти критики, привыкшие к посредственности, и имеют на него какое-то влияние, то действует оно только в одном направлении: он настойчиво продолжает следовать по избранному пути и только еще больше упрямится. Презрение мешает ему пойти на уступки и спасает его. И он свыкается со своим одиночеством: такова жизнь.

Кристиан Зервос сказал однажды о Пикассо. «Это был самый гордый человек нашей эпохи». По гордость эта пришла к нему не с известностью и не с финансовым успехом. Он с ней родился, она жила в нем даже тогда, когда, казалось, все было против него. Наверное, будущего Пикассо легче понять через это его самосознание, смотрящее в завтра. Если не было никакой, или почти никакой, отдачи в Париже, он заключает, что и в Барселоне его тоже не поймут. Вера посредственных близорука, и ни один из его знакомых художников не добился даже провинциальной известности. Эти картины, в которых «слишком много души», и за которые его упрекают, будут стоить бешеных денег, но это потом, а пока он не может даже заработать на самую скромную жизнь. Он продолжает жить с родителями, а работает в мастерской, которую снял брат его друга Анхел де Сото. Еще один художник, тоже друг де Сото, платит половину аренды. Он работает в одном углу, а Пикассо в другом. И хотя этот последний весьма скромно участвует в издержках, его рисунками, холстами и красками мастерская буквально завалена, а кроме того, он заполняет все помещение своим присутствием и своей лихорадочной работой до такой степени, что сам де Сото скоро уже начинает говорить: «мастерская Пикассо».

В этой каторжной работе он отнюдь не ищет способа забыться, напротив, он вступает в один из тех редких периодов, когда его внутренний мир открывает в себя доступ миру внешнему, проявляя острый интерес ко всему, что его окружает..

Мне кажется, что тот момент, когда Пикассо начинает рисовать пейзажи, становится для него своеобразной вехой, отмечающей поворот в его творчестве. «Да, возможно», — говорит Пикассо. Для него пейзаж всегда был второстепенным искусством, он как бы погружается в то, что ему знакомо, это повторение пройденного. Но при этом художник готовится к работе над новой темой, это похоже на то, как оркестр настраивает инструменты перед тем, как сыграть симфонию.

Один из пейзажей, написанных им по возвращении в Барселону, это вид из окна мастерской, Пикассо назвал его «Голубой дом»; его лазурная крыша как будто растворяется в небе, сам дом цвета охры, а улица подернута голубоватой дымкой.