— Минутку, мистер Уикофф.

Он остался стоять с трубкой в руке. За забором виднелась длинная бетонная взлетная полоса, два белых ангара и посадочная площадка, где вполне мог бы уместиться пассажирский самолет. Прошло некоторое время — и в трубке послышался назойливый треск.

— Мистер Уикофф, весьма сожалею, сэр, но у мистера Кимберли сегодня забит весь день. Вы же понимаете, как это иногда случается. Может быть, вас устроит начало будущей недели? Или, скажем, через неделю?

— Боюсь, что это мне не подойдет,— ответил Уикофф.— Скажите мистеру Кимберли, что я не займу у него слишком много времени. И еще скажите, что я еду в Кливленд.

— Минутку.

Железные ворота бесшумно раздвинулись. Повесив трубку, Уикофф сел в машину. На полпути к усадьбе он поравнялся с группой ковбоев — все немолодые, в пыльных сапогах и потертых кожаных куртках, не раз побывавших и под дождем, и под палящим солнцем. Они проводили его машину косыми взглядами из-под широких полей своих шляп.

В конце аллеи возвышался огромный раскидистый дуб, за которым, в окружении рощицы ореховых деревьев, стоял белый псевдоготического стиля особняк: шесть свежевыкрашенных колонн у входа поддерживали изящный портик.

Навстречу ему вышла молодая женщина с распущенными темными волосами. На ней были джинсы, синяя холщовая рубашка и расшитые узорчатые сапожки. За ее спиной стоял бой-мексиканец в белой, с иголочки, ливрее, с подносом в руках.

— Мистер Уикофф,— обратилась она к нему, как только он вылез из машины,— меня зовут Сюзанна Браун. Я секретарша мистера Кимберли.— Она протянула руку и поздоровалась с ним.— Добро пожаловать к нам, в имение Кимберли. Что бы вы предпочли: холодную воду или охлажденный чай[68]?

— Я предпочел бы чай.— Уикофф взял с подноса заиндевевший стакан.— Господи, ну и жарища у вас тут.

— Техасское лето, мистер Уикофф. Слава богу, что только жарко. Бывает еще и душно.— Она улыбнулась.— А сейчас мистер Кимберли может вас принять.

Однако она не провела его в дом, а направилась через густой газон к низкому деревянному зданию. На медной доске, прикрепленной к дверям, было выбито: "КОНЮШНЯ ДЛЯ СЛУЧКИ".

Уикофф ступил в полутемное и глубокое, как пещера, квадратное помещение, стены которого были обшиты тиковой панелью и увешаны картинами с изображениями лошадей. Пол был земляным, красного оттенка. В самой середине двое конюхов пытались удержать на месте норовистую кобылу. У одного из них в руке была длинная палка: прикрепленное к ней кольцо было продето в ноздри лошади; другой сгибал левую заднюю ногу животного и старался поднять ее, так что лошади приходилось теперь балансировать на трех ногах. К ее холке была приторочена красная кожаная попона: схватив ее зубами, над кобылой навис мощный, белой масти, жеребец. Его огромный черный член болтался между кобыльими ляжками. Постепенно хрипы обоих животных перешли в пронзительное ржание.

Сперма жеребца, совладавшего наконец со вздрагивающим крупом кобылы, выплеснулась на утоптанную красную землю.

У противоположной стены несколько фермеров, довольные, пожимали друг другу руки. Отфыркивающегося жеребца увели, кобыла же осталась стоять на месте, дрожа и недоумевая, в то время как конюх оглаживал кобыльи бока, всячески пытаясь ее успокоить.

— Я Дуайт Кимберли.— Высокий жилистый скотовод протянул Уикоффу руку.— Спасибо, Сюзанна,— обратился он к секретарше, отпуская ее.

Вместе с хозяином Уикофф вышел из конюшни на солнце.

— Зачем изволили пожаловать? — Кимберли поставил сапог на перекладину ограды.

Конюхи между тем выпустили белого жеребца на волю; радостно заржав, он вскинул голову и галопом ускакал прочь.

— Меня интересует ваш зять,— ответил Уикофф.

Кимберли посмотрел куда-то вдаль.

— Что ж, он и вправду человек любопытный,— произнес он не слишком дружелюбно.

— Мне хотелось бы поподробнее узнать о его женитьбе. И о вашей дочери. Что произошло? Почему это она вдруг заболела? Только что ее объявили первой красавицей Хьюстона — а на следующий год она уже в больнице!

— Мистер Уикофф,— Кимберли стряхнул пыль со штанины,— к вашему сведению, у нас тут многие до сих пор придерживаются мнения, что браки заключаются на небесах. Муж и жена — единая плоть. Так что кое-кому может и не понравиться, что вы тут расхаживаете, задаете свои вопросы — ну, например, насчет Харриет. Я бы не советовал вам ворошить прошлое. Надеюсь, вы меня понимаете?

— Позвольте ответить откровенностью на откровенность, мистер Кимберли,— начал Уикофф, не скрывая угрозы.— У меня билет в Кливленд, я утром вылетаю. Мне не хотелось бы без нужды тревожить вашу дочь. Не хотелось бы, чтобы столичная пресса стала мусолить слухи, почему, выйдя за Терри Фэллона, она прямиком направилась в дурдом. Но вы, похоже, просто не оставляете мне иного выбора. Придется прибегнуть к услугам прессы. Вы меня понимаете, не правда ли?

Кимберли посмотрел на него, улыбнулся. Лицо у него было обветренное, глаза смотрели жестко, даже жестоко.

— Мистер Уикофф, я всего лишь простой фермер, а не столичная штучка, как вы. Но тем не менее я бы все же дал вам дружеский совет: не суйте свой член в чужую задницу. Слышите? Желаю всего наилучшего.

Уикофф вылил на землю остатки холодного чая, поставил стакан на заборный столб и зашагал к машине.

12.45.

Ресторан назывался "Белый дом". Здесь собирался официальный Вашингтон, чтобы показать себя. И когда репортер, бывший коллега Салли, зазвал ее сюда на ланч, было ясно, что ему не просто хочется с ней потрепаться. Метрдотель провел их в кабинку, но, прежде чем сесть, Салли обратилась к бородачу с мягкими серыми глазами, который пригласил ее сюда:

— Значит, платишь ты, так?

— Так,— утвердительно кивнул Томми Картер, заведующий вашингтонским бюро своей телекомпании.

— Нью-Йорк готов раскошелиться?

— Угу.

— И через месяц никто не позвонит мне и не скажет: "Хелло, Салли, тут из ресторана поступил счет, с вас причитается…"

— Исключено,— засмеялся Картер.— Может, все-таки присядешь, а?

Салли наконец села.

— Господи, да я тебя тысячу лет не видел! А ты в порядке…

— Вранье.

— Ладно, беру свои слова обратно.

— Кончай треп.

Склонившись над ее плечом, метрдотель по-французски осведомился:

— Мадмуазель желает аперитив?

— Да,— тоже по-французски ответила Салли,— "Кир Ройаль", пожалуйста.

Поблагодарив, метрдотель удалился.

— Тебя, похоже, ждут большие перемены. Рад за тебя. Да, как вспомнишь нашу Закатеколуку…

— Ты, по-моему, единственный из "гринго", кто в состоянии произнести это название, не сломав язык.

— Там ты была счастлива.

— Но там я потерпела крах. Впрочем, как и все мы…

Официант поставил на столик ее напиток. Картер постучал по своей пустой рюмке.

— Una mas![69]

— Pardon?[70]

— Un autre[71].

— Oui, monsieur[72].

— Сноб! — презрительно бросил Картер ему вслед.— Итак, Салли Крэйн, в Вашингтоне мы пошли в гору? По такому поводу требуется выпить.

Они чокнулись.

— Скажи, а твой Фэллон, он что, настоящий парень?

— Настоящий! Честный! Порядочный! Словом, хороший человек с хорошими идеями. Вот и вся его биография.

— Здорово его поцарапало?

— Да, изрядно.

— Но голова-то не задета?

— Нет. Осталась только дырища вот тут.— И она показала на свой правый бок.

— Знаешь, меня поразило…— Картер устроился поудобнее.— Как это он смог выступать после всего, что произошло. В него всадили пулю, столько крови потерял, без сознания… И при этом умудрился сказать то, что нужно было сказать толпе в такой момент. Поразительно!