Даже в аэропорт он приехал отчетливо под хмельком. А как только добрался до дому и добавил стаканчик — усатый принял на себя функцию бармена, — его развезло. Язык стал заплетаться, а уж терпения дожидаться, пока Джерри подступится к сути дела, и подавно не хватило.
— Ну давай, давай, — обратился Баррон к «случайному гостю», — выкладывай гостю, чего нам от него надо. Давай, не тушуйся, он же должен соображать, что в Америку не приглашают за здорово живешь. Когда мы с тобой обсуждали программу его поездки, ты говорил, что ее следует рассматривать как небольшой аванс. Вот и растолкуй, за что.
Тем не менее Джерри и тут откликнулся не сразу. Отпустил замечание о погоде, потом углубился в изучение полок с книгами и пластинками. Баррон выругался:
— Да ну вас, политиков! Храбрецы кулуарные! Как до дела дойдет, вы в кусты. Зато когда пенки снимать, вы тут как тут… Ну ладно, — он повернулся ко мне, — как вы отнесетесь к предложению выступить свидетелем на предстоящем процессе против болгар, замешанных в покушении на папу римского? Это ведь не новое для вас предложение, не так ли?
— И да и нет. Были намеки, открытого предложения не было. Но разве процесс состоится здесь, в штате Вирджиния?
Нахальный вопрос. Много раз к тому времени я давал себе зарок воздерживаться от язвительных, агрессивных вопросов, и вот опять. Ведь не спорить я должен был с ними, а вызнавать, запоминать, вести свою игру — и не вытерпел. Хорошо, что Баррон был пьян и ответил на алкогольном серьезе:
— Судьба процесса решается здесь…
— С чем же, по-вашему, я должен выступить? С утверждением, что я генерал советской разведки, как писали осенью?
И тогда Джерри оторвался наконец от созерцания книжных полок и вмешался лично:
— Это, безусловно, ерунда. Или, если хотите, артподготовка. Нет, вы должны сказать, что Москва была заинтересована в устранении папы и «болгарский след» — не вымысел, а правда. В устах сотрудника «Литературной газеты» это прозвучит убедительно. Вы заявите, что результаты проведенного газетой расследования были фальсифицированы по заданию свыше…
— И суд поверит подобному заявлению без доказательств?
— Доказательства мы вам предоставим.
— Если такие же, как у Стерлинг и Хенци, лучше не надо. У них на двоих ни одного толкового довода…
— А иначе вы бы нам и не понадобились, — вставил Баррон.
— Спокойно, Джон, — осадил его усатый. — Сформулируем так: на суде важно не только что будет сказано, но и кем сказано. Тогда и прежние доводы зазвучат по-другому…
— Вы хоть сами-то в них верите?
Джерри ухмыльнулся.
— Наш друг Джон сообщил вам, что я политик. А это вопрос политики. Большой политики. Вопрос настолько важный, что ваше выступление будет оплачено по особому тарифу.
— По какому же?
Когда-то я думал и даже заявил в печати, что реплика «в лоб» вынудила его замяться. Но, проиграв сцену в памяти еще раз, понял, что ошибался: лобовая, по-американски, прямота, перевод разговора в цинично денежную плоскость им обоим, и Джерри и Баррону, скорее понравились. И ответ оказался расплывчатым не потому, что я смутил их, а потому, что ни десятка, ни валет не смели выпрыгнуть за рамки своих полномочий.
— Обсуждать конкретные условия мы сегодня не будем. Через несколько дней вы встретитесь с одним влиятельным лицом, тогда все и узнаете…
Никогда прежде не доводилось мне попадать в город, который был бы так похож на заочное представление о нем. Пытаюсь теперь восстановить нью-йоркские ощущения — и испытываю неловкость: что ни вспомни, все давно читано-перечитано, а в нынешней телевизионной действительности еще и видано-перевидано. В самом деле, сколько раз каждый из нас всматривался в иззубренный силуэт Манхэттена? Не всматривался даже — скользил глазами по картинке, не воспринимая ее, словно сотни миллионов зрителей отнимали у нее по кусочку, пока не превратили общими усилиями в бессмысленное пятно.
И все-таки Нью-Йорк, живой и объемный, впечатляет немилосердно. Особенно с верхней точки, с птичьего полета. В этом, самом выгодном ракурсе мне показали его дважды подряд. Первые американские дни были, по-видимому, освящены приказом денег не жалеть. Потом эта нарочитая щедрость несколько приумерилась. Но пока приказ действовал, мне закатили индивидуальную обзорную экскурсию с вертолета. А через несколько часов закрепили впечатление еще и панорамой вечернего города со 107-го этажа.
Высота в обоих случаях примерно одинаковая. Хорошо подобранная высота. Людей не различишь совсем, машины — искорки, а исполинские «билдинги» кажутся диковинным природным образованием вроде сталагмитов, выросших отчего-то на вольном воздухе. Впрочем, вертолетный гид специально обращает мое внимание на то, что некоторые сталагмиты увенчаны зеленью: это «пентхаузы», жилища самых-самых богатых. На крыше небоскреба разбит сад, в саду вилла, и даже спускаться вниз нет нужды: имеется посадочная площадка для такого же вертолета, только личного.
А еще, пожалуй, Манхэттен при свете дня напоминает ежа, задремавшего мордой к большой воде. Гудзон и Ист-ривер, не то бурые, не то серые, обтекая ежа, вливаются в бухту, и речная муть постепенно растворяется в зеленоватой голубизне. Впереди изящный контур моста Верразано, перемахнувшего рекордным прыжком пролив Нэрроуз, а дальше бескрайняя стальная синь. Но вертолет поворачивает назад, снижается. Что это? Неужели Статуя Свободы? Господи, что с ней нынче сделали, и не узнать…
Вечерняя панорама со 107-го — мягче, зауряднее, спокойнее. Бликует внизу вода, отражающая и умножающая огни берегов. Налево Бруклин, направо Стейтен-Айленд, еще правее, за гирляндами городов-спутников, — темная полоса, подразумевающая лесной простор. Правда, горизонт вновь помечен желто-розовым маревом, что уж там такое — бог весть. Две сомкнутые по центру световые дуги — тот же, знакомый с утра мост Верразано. А ближе, в сиянии прожекторов, — дама с факелом. В темноте опознать ее, как ни странно, проще, хоть метаморфозы 1984 года заметны и в темноте.
Полтора десятилетия назад мне случилось переводить на русский язык роман, посвященный Нью-Йорку. По сюжету действие там развертывалось в двух пластах: в современности и в 80-е годы XIX века, причем симпатии автора — его имя Джек Финней — принадлежали всецело «золотому прошлому». Когда на весь город не было ни одного светофора, а на улицах властвовали извозчики. Когда Манхэттен еще оставался островом в прямом смысле слова: первый из нью-йоркских мостов, Бруклинский, только строился, а о туннелях никто и не помышлял. Когда наивысшей точкой города по праву считалась церковь Троицы на Бродвее, сохранившаяся и поныне, но совершенно затерянная среди небоскребов.
Статуи Свободы на островке Бедлоу (ныне — Либерти) тогда еще не было тоже. Вернее, физически она уже существовала, но в Париже, в мастерской своего создателя Огюста Бартольди: ее ведь изваяли на деньги, собранные по подписке во Франции, и преподнесли Соединенным Штатам в подарок к столетию американской революции. А американцы… скорчили кислую мину. Всего-то и требовалось, что определить место для статуи и выделить средства на постамент, но это заняло годы и годы. Маленькая цитата из романа: «Никто не хочет за это платить, так что некоторые считают, что ее вообще никогда не установят…» А чтобы не заподозрилось, что Финней выдумал настроения той поры в угоду сюжету, — подлинная выдержка из «Нью-Йорк таймс» 1881 года: «Сомнительно, чтобы монумент, не отвечающий никакой практической потребности, приобрел в этой стране многих сторонников».
Ошиблась газета вековой давности. Исторические недальновидности забываются вообще охотно и быстро, а в стране с недлинной историей, где плавки Элвиса Пресли — уже реликвия, столетняя статуя искренне кажется древнее, чем Афина Паллада. К столетнему юбилею статую в нью-йоркской бухте было решено капитально обновить. На сей раз затрат не пожалели. Правую руку с факелом сняли с креплений и отправили в реставрацию, а фигуру одели в решетчатые леса. И со 107-го этажа, как и раньше с вертолета, она смотрелась незабываемо, как Свобода в клетке.