Вы можете сделать все это в Чили (как в свое время в Испании при Франко), но вы лишены таких прав в России. И это делает диктатуру Пиночета авторитарной, но не тоталитарной — два понятия, во многом противоположных друг другу».

Иначе говоря, Пиночет терпим уже потому, что Советы завсегда хуже. Знакомая логика! Именно так оправдывали Гитлера в пору Мюнхенского сговора. Именно так — Муссолини и Франко (что Крозье и демонстрирует наглядно). Именно так — парагвайского диктатора Стресснера и никарагуанского Сомосу…

И не стоило бы останавливаться на этой выдержке, не стоило бы переводить ее, тысячу раз читанную в разные годы за разными подписями, если бы Крозье был рядовым сотрудником центра, а не его директором. Если бы не приплел сюда еще и права человека и не продемонстрировал с подкупающей четкостью технологию этого столь популярного в недавнем прошлом вранья.

Вранья взаимного и, что еще печальнее, сплошь и рядом — сознательного. Включая вышеприведенный случай. Не может в конце XX века образованный человек (а что Крозье принадлежит к таковым, сомнений нет) чистосердечно верить, что советские люди «женятся или выходят замуж» не иначе как по решению партячейки. Полагалось бы ему догадываться, что права мало декларировать, их надо обеспечить в масштабах общества. Полагалось бы, наконец, понимать, что диктатура фашистского типа отнимает у человека главное право — право на жизнь, и толковать о каких-либо иных правах применительно к Чили просто не имеет смысла.

А вот еще пример посвежее. В конце 1986 года в парижском «Экспрессе» Брайан Крозье выступил с сенсационным заявлением: оказывается, вот уже четверть века Советский Союз в соответствии с разработанным в Москве коварным планом травит Запад наркотиками, дабы — цитата — «ослабить нашу мораль и мускулы». Каков бред? Доказательства, разумеется, отсутствуют, да и какие могут быть доказательства, когда задуман новый сеанс черного политического вранья?

Однако ближе к делу. Я-то зачем понадобился на Риджент-стрит? Зачем меня разыскали и настойчиво, безотлагательно зазвали в кабинет директора?

Гадать долго не пришлось. В выражениях энергичных и недвусмысленных — от имени и по поручению сэра Джеймса — мне было велено изучить номер журнала «Шпигель» от 21 мая. (Фактически номер вышел из печати на неделю раньше, так что к моменту нашей встречи Голдсмит наверняка знал о нем, только не снизошел до объяснений.) В номере напечатана статья о ходе следствия по делу о римском покушении — мне как «эксперту» предлагалось доказать, что статья текстуально совпадает с публикациями «Литературной газеты», а следовательно, «вдохновлена теми же целями и теми же организациями».

Сразу скажу, «доказать» такое можно было разве что в кавычках, с грубейшими передержками. Статья оказалась совершенно самостоятельной и к тому же далеко не бесспорной. Общее с репортажами «По волчьему следу» было одно, зато принципиально важное: автор стремился к объективности. Он высмеивал Стерлинг и Хенци, называл их возлюбленный «болгарский след» мнимым. Он заново перечислил вопиющие противоречия в показаниях Агджи, привел высказывание защитника Сергея Антонова профессора Консоло: «Они вынуждены будут его оправдать, поскольку против него нет ни одной веской улики». Он даже дерзнул отозваться саркастически о ЦРУ!

Немудрено, что в центрах спецслужб статья вызвала бешенство, и неудивительно, что Голдсмит решил использовать ее как свежий довод в своей тяжбе с журналом. Занимает иное: неужели можно было рассчитывать на заведомо липовые «доводы» и «доказательства» как на юридически весомые? Очевидно, да — с учетом пристрастности судей: «эксперту» поверили бы на слово и заново сличать разноязычные тексты не стали бы.

— Задание понятно? — спросил Крозье.

— Понятно. Но с чего вы взяли, что я его приму?

Он отчетливо опешил.

— Вы виделись с сэром Джеймсом в Нью-Йорке?

— Виделся.

— Так в чем же дело?

А правда, что я мог и как должен был ответить? Безоговорочное честное «нет» отпадало, это ясно. Не для того я барахтался в сетях психотропного плена, продирался сквозь заведомо более опасные трюки ЦРУ, не для того возвращался в Европу, удерживал и удержал «дорожный документ», чтобы споткнуться на каком-то Крозье. Первые мои реплики сложились почти автоматически — потянуть время, по возможности прощупать собеседника, навык накопился уже изрядный. Теперь требовалась более определенная реакция. Какая? Попробую-ка наудачу:

— Сперва я должен завершить то, что предусмотрено по контракту с «Ридерс дайджест»…

Самое смешное, что не предусматривалось ровно ничего. Никакого контракта не было. Откликаясь на предложение Паницы выступить в «Ридерс», полупровоцируя его на это предложение, я имел в виду конкретную задачу — выцарапать у «опекунов» под этим предлогом нужный мне документ. Я был готов к тому, что в Америке меня посадят за стол и заставят писать, даже парочку тем заготовил таких, чтобы не в ущерб Родине. В молодые годы я немало поездил по самым дальним ее уголкам, бывал в местах, с точки зрения американцев, совершенно экзотических. Почему бы, например, не сочинить эссе под заголовком, в меру вызывающим, в меру завлекательным: «А я люблю Сибирь!..».

Давно излеченный от остатков наивности, я отдавал себе отчет в том, что любую мою строку, о чем бы я ни писал, постараются при «многоступенчатом», по выражению Паницы, редактировании вывернуть наизнанку, окрасить в антисоветские тона. Риск просматривался без Увеличительного стекла, но я считал его оправданным. Пока еще раскачаются, включат рукопись в план, поведут ее по ступенькам редактуры, плюс большой производственный срок… Я успею, я должен успеть!

Так я думал перед поездкой в Америку. Того, что писать не придется вообще, что «Ридерс» ограничится ролью ширмы и перепродаст меня Голдсмиту и Кº на корню, что игра пойдет куда крупнее какой-то отдельно взятой статьи, — не предвидел.

Но Крозье ведь тоже не видел всей картины целиком! Он не знал, что я не заключал контракта с «Ридерс». Его не уведомили о том, чего не было, и он растерялся.

Это начало замечаться еще весной: по мере усложнения интриги в нее вовлекалось все больше новых лиц, и новички все чаще оказывались посвящены лишь в крошечную часть целого. Как бы ни уверяли руководящие джеймсы бонды меня и себя, что не признают законов, одна закономерность выявлялась все откровеннее. В ней, собственно, нет ничего специфически западного, она свойственна всем громоздким и в особенности военнобюрократическим организациям, и спецслужбы не составляют исключения. Каждый вниз по иерархии информирован все хуже, ему сообщают лишь абсолютный минимум, без которого ему не обойтись, и об истинном размахе и целях операции он частенько знает не больше случайного прохожего.

Крозье, разумеется, не был рядовым исполнителем, но его «подключили» только после моей поездки в Америку. Он не знал, а скорее всего и не интересовался, что было до нее. Ручаюсь, всем накопленным тяжелым опытом ручаюсь, что про Венецию, Брайтон, позолоченную клетку на Редклиф-сквер и многое другое он впервые услышал не раньше, чем я выступил на пресс-конференции в Москве.

Экспромт насчет якобы заключенного с «Ридерс дайджест» контракта получился на редкость удачным. И не столь рискованным, как может почудиться на первый взгляд. Крозье был не в силах меня проверить. У кого проверять? У Голдсмита? Тот бы пришел в ярость, что его посмели беспокоить по таким пустякам. У начальства в «Интеллидженс сервис»? А начальство пожало бы плечами: ну решили американцы по каким-то своим соображениям связать меня контрактом, и что тут страшного?

Раздражать Лэнгли специальным запросом по этому поводу?

Экспромт был непротиворечивым и труднопроверяемым. На самый крайний случай у меня всегда оставалась возможность утверждать, что я просто чего-то недопонял. Не потребовалось — Крозье принял мои слова за чистую монету.

— Уж не собираетесь ли вы снова лететь в Штаты?

— Нет, зачем же, — отозвался я как мог спокойнее. — Париж гораздо ближе. В главной редакции «Ридерс» я уже побывал, обо всем договорился. Когда закончу работу, сдам ее в европейское бюро журнала в Париже. После этого, — добавил я, — можно будет подумать и о вашем задании. Если вас устраивает отсрочка в две-три недели…