— Я же сказал — кучка пижонов, желающих за свою тысячу в год иметь порцию спиртного для себя и своей дамы без очереди. Вы удивлены, как простой полицейский может осилить такое, и тем не менее… Зато я сам стираю свои носки, экономя на культурные запросы.

— Я вас зауважала и без стирки носков!

Им подали коньяк в зауженных кверху бокалах. Чокнувшись с Сюзанной, Теллер произнес тост:

— За исполнение желаний!

Она улыбнулась.

— Скажите мне, Теллер, вам, которому весь свой бесконечный рабочий день приходится заниматься житейской грязью и подлостью, какой вам резон выкладывать по тысяче ежегодно ради светского общения с любителями оперного искусства?

— Вы меня неправильно поняли, — сказал Теллер и продолжил ей на ухо: — Любителей я на дух не переношу. Опера — иное дело. Из-за необходимости ежедневно иметь дело черт знает с чем меня порой неудержимо тянет переменить обстановку. Так вот опера для меня и есть такая перемена. Фантазия, приходящая на смену восьмичасовой реальности. Логично ведь?

— Более чем, — она чокнулась с ним и выпила.

«Паяцы», вторая опера в тот вечер, оставила менее яркое впечатление.

— Если не ошибаюсь, этот стиль оперного письма называют веризм — то же самое, что реализм, только эмоциональное воздействие все ж послабее, чем у традиционной оперы. Впрочем, Пуччини, мне кажется, превзошел всех: и европейских реалистов, и своих соотечественников-веристов, — разглагольствовал Теллер, выходя из театра и направляясь к машине.

— Вы очень занятный… человек, — сказала Сюзанна, когда они выехали из подземного гаража.

— Вы же хотели сказать «тип» — валяйте, я не обижусь.

— Я совсем не то хотела сказать, но «тип» будет даже точнее.

— Кроме того, я хожу к чистильщику, вместо того чтобы самому чистить туфли, и сдаю белье в стирку.

— Словом, обыкновенный холостяк.

— Так уж и обыкновенный?

— О простите, нет, конечно. Сегодняшний вечер мне доставил большое удовольствие, огромное! Я вам очень благодарна.

— Куда поедем?

— Домой.

— Неужто вы за вечер не проголодались?

— Представьте себе, нет.

— Попеть песни тоже не хотите?

— Наслушавшись таких роскошных голосов? Увольте.

— Голоса как раз не первый класс, у меня дома есть записи и получше.

— К сожалению, я не настолько разбираюсь в оперном искусстве, чтобы отличать хорошее от лучшего, — один из постыдных недостатков моего образования.

— Я тоже не особо разбираюсь. И вкус к опере приобрел уже в зрелом возрасте… Знаете что, а не махнуть ли нам с вами в одно чудесное местечко в Джорджтауне? В нем, как правило, обретаются люди не очень нормальные, но добродушные в своей основе, любящие попеть и попить вместе. Хозяин — мой друг, играет на пианино. Он некогда сколотил миллион на продаже хрустящего картофеля, потом загнал к чертовой матери весь свой бизнес и открыл песенный клуб. Не знаю, как вам понравится его заведение, но там дают бутерброды с бифштексом в чесночном соусе и до самого закрытия играет музыка, иногда хорошая, так что решайтесь!

— Там по-прежнему есть хрустящий картофель?

— Лучший в Вашингтоне и окрестностях!

— Тогда поехали!

Не желая сидеть рядом с баром и пианино, Теллер повел Сюзанну в тихий угол подальше от оркестрового возвышения. Пока она с любопытством осматривала посетителей, собравшихся здесь в субботний вечер, они обменялись всего одним-двумя словами. Тем временем принесли спиртное и бутерброды.

— Ну и как первое впечатление? — спросил Теллер не без самодовольства.

— Пока никак, я еще не успела попробовать бифштекс.

— Нет, как вам само заведение? Приятная атмосфера, правда?

— Да, только…

— Ну, что вас не устраивает?

— Только печально наблюдать за посетителями в баре для одиночек.

— Одиночек? Ничего себе! Разве я посмел бы вас сюда привести, будь это бар для одиночек?

— Не раздражайтесь, прошу вас, мне просто чуть-чуть грустно оттого, что те женщины, что сидят около пианино, пришли сюда сами по себе, без мужчин…

— Так в том-то вся и прелесть «Джулио», что это не бар для одиночек, а клуб в подлинном смысле слова, без хамства, без мордобоя, сюда женщины могут приходить без всяких опасений — никто их не тронет.

— Наверно, вы правы. Мне почему-то здесь вспомнилась Вера Джонс, помните, секретарша доктора Сазерленда?

Теллер отрезал ломтик бифштекса и со смаком отправил в рот.

— Вкусно! Ешьте, не то остынет.

— Как вам показалось, она была замужем?

— Вера Джонс? Ну, как правило, большинство женщин все же успевают вкусить замужества, а о ней сразу можно сказать, что замужем никогда не была. Но все равно в баре для одиночек я ее себе не представляю — это не для нее.

— А что для нее?

— Ресторан поукромней, столик на двоих, женатый любовник с двадцатилетним стажем…

— Сазерленд-старший, например?

— Вряд ли, хотя утверждать не берусь. Я просто хотел сказать, что ей достанет и верности и скрытности для затянувшегося двадцатилетнего пребывания в любовницах. А вы как считаете?

— Согласна. Вам как мужчине она кажется интересной?

— Даже красивой, но красота какая-то холодная, отвлеченная.

— Скрывающая тайную страсть, как пишут в пошлых романах.

— Вполне возможно.

— Есть основания для подозрений?

— На этом этапе у нас есть основания подозревать буквально всех.

— И девять верховных судей в том числе?

— Да, и девять верховных судей. Но знаете, кто меня особенно интересует?

— Не знаю и спросить не решаюсь.

Теллер усмехнулся:

— Эта девушка, судебный клерк, Лори Роулс. На похоронах она с первой до последней минуты рыдала. Такое впечатление, что их отношения с Сазерлендом выходили за рамки чисто служебных.

— Шерше ла фам, а?

— Чего-о?

— Судья Чайлдс дал мне такой совет: ищите женщину. А вы с Лори Роулс беседовали?

— Не лично. Один из моих подчиненных ее допросил. Говорит, что симпатизировала Кларенсу, так как с ним было легко и приятно работать. Алиби у нее шаткое, так ведь и у многих других оно в лучшем случае сомнительно.

— Я могу с ней поговорить, если хотите. Не допросить, а поговорить по душам, возможно, мне она и откроется как женщине.

— Что ж, попробуйте. Сейчас она временно работает у председателя суда. До этого ее шефом был старик Коновер.

— Хорошо, я позвоню ей в понедельник утром.

К столику подошел владелец клуба Джулио и спросил Теллера, нет ли у него желания спеть для народа, но тот отказался. В дело вмешалась Сюзанна:

— Спойте, прошу вас. Мне еще не приходилось слышать поющего полицейского инспектора.

— И не скоро услышите, — сказал Теллер, чуть смутившись, но все же поднялся из-за столика, прошел на оркестровое возвышение и взял в руки микрофон. Джулио заиграл вступление к песне «Проходит жизнь».

Улыбнувшись Сюзанне, Теллер с решимостью обреченного перешел ко второй строфе, а она, ободрив его ответным кивком, откинулась назад, оперевшись спинкой стула о стену. Она разрывалась между желанием вбирать его сильный, приятный голос и мыслями о событии, которое свело их в этот вечер, — убийстве Кларенса Сазерленда. Сложность этого дела рождала в ней ощущение бессилия. Мало того, что в нем десятки подозреваемых, так оно еще сильно осложнено и местом преступления — в Верховном суде.

От запаха чеснока у нее вдруг заложило ноздри, болтовня за соседним столиком стала оглушительной. Сюзанна закрыла глаза, сопротивляясь боли, которая, начавшись где-то в нижней части затылка, ползла вверх, ко лбу и вискам. Она посмотрела в зал: фигура Мартина Теллера расплывалась перед глазами: