Со страхом и надеждой Марчелло нетерпеливо ждал наступления сумерек. Он уже почти заснул, когда из сада до него донесся долгий переливчатый свист: это был условный сигнал, которым Роберто извещал его о своем приходе. Марчелло встал с постели и, не зажигая света, в полусумраке заката, вышел из комнаты, спустился по лестнице и очутился в саду.

В приглушенном свете летних сумерек деревья казались неподвижными и насупившимися. Под ветвями сгущалась почти ночная тень. Аромат цветов, запах пыли, испарения, исходившие от разогретой солнцем земли, застыли в неподвижном плотном воздухе. Ограда, разделявшая сады Марчелло и Роберто, совершенно утонула в густой зелени гигантского плюща, словно образовавшего стену из наложенных друг на друга листьев. Марчелло пошел прямо в угол сада, где плющ и тень были особенно густы, взобрался на большой камень и решительным жестом сдвинул вьющуюся массу. Это он придумал своеобразное окошко в зелени плюща, которым пользовались во время игр, полных тайн и приключений. Убрав плющ, Марчелло увидел прутья решетки, а между ними белокурые волосы и тонкое бледное лицо Роберто. Марчелло приподнялся на камне на цыпочки и спросил:

— Нас никто не видел?

Этим вопросом они обычно начинали игру. Роберто ответил, словно повторяя урок:

— Нет, никто… — И мгновение спустя спросил: — Ты сделал уроки?

Он говорил шепотом, как было условлено между ними. Тоже шепотом Марчелло ответил:

— Нет, сегодня я не занимался… неохота было скажу… учительнице, что плохо себя чувствовал.

— Я сделал письменное задание по-итальянскому, — пробормотал Роберто, — и решил одну задачу по арифметике… мне еще одна осталась… а почему ты не делал уроки?

Этого вопроса Марчелло ждал:

— Потому что охотился на ящериц.

Он надеялся, что Роберто скажет: "Ах, вон оно что… Я тоже иногда охочусь на ящериц” — или что-нибудь в этом роде. Но на лице Роберто не выразилось ни понимания, ни даже любопытства. Марчелло добавил с усилием, пытаясь скрыть смущение:

— Я их всех убил.

Роберто спросил осторожно:

— Сколько их было?

— Всего семь штук, — ответил Марчелло. Затем, пытаясь похвалиться, сообщил подробности: — Они прятались на ветках деревьев и среди камней… я дождался, пока они задвигаются, а потом прикончил их с ходу… одним ударом вот этого прута… каждую одним ударом. — Он скорчил довольную гримасу и показал прут Роберто.

Марчелло заметил, что приятель посмотрел на него с любопытством, смешанным с удивлением:

— Зачем ты их убил?

— Так просто. — Он поколебался, чуть не сказав: "Потому что мне это доставляет удовольствие", потом, сам не зная почему, сдержался и ответил: — Потому что они приносят вред… Ты разве не знаешь, что ящерицы приносят вред?

— Нет, — ответил Роберто, — я этого не знал… А в чем их вред?

— Они пожирают виноград, — ответил Марчелло. — В прошлом году, в деревне, они съели весь виноград на беседке.

— Но здесь нет винограда…

— И потом, — продолжал он, не обращая внимания на возражение Роберто, — они злобные… одна из них, завидев меня, вместо того чтобы удрать, набросилась на меня, раскрыв пасть; если бы я ее не остановил вовремя, она бы на меня прыгнула… — Он помолчал и спросил доверительно: — А ты никогда их не убивал?

Роберто покачал головой и ответил:

— Нет, никогда. — Потом, потупив глаза, добавил сокрушенно: — Говорят, что животным нельзя причинять зло.

— Кто так говорит?

— Мама.

— Мало ли что говорят, — произнес Марчелло, все менее уверенный в себе, — а ты попробуй, глупенький… уверяю тебя, это забавно.

— Нет, не стану пробовать.

— Почему?

— Потому что это дурно.

"Итак, делать нечего", — с досадой подумал Марчелло. В нем нарастал гнев против друга, который, сам того не ведая, обрекал его на ненормальность. Ему, однако, удалось овладеть собой, и он предложил:

— Слушай, завтра я снова буду охотиться на ящериц… если ты придешь охотиться со мной, я подарю тебе колоду карт — игру "Купец на ярмарке".

Он знал, что для Роберто предложение было заманчивым: он не раз уже выражал желание иметь эту игру. И действительно, Роберто, словно осененный внезапным вдохновением, ответил:

— Я приду, но с одним условием: мы их поймаем живьем, посадим в коробку, а потом выпустим на свободу… а ты дашь мне колоду.

— Так не пойдет, — возразил Марчелло. — Самое приятное — убивать их прутом… бьюсь об заклад, ты на это не способен.

Роберто ничего не ответил.

Марчелло продолжал:

— Значит, приходи… договорились… но и ты найди себе прут.

— Нет, — упрямо проговорил Роберто, — я не приду.

— Но почему? Колода новая.

— Нет, бесполезный разговор, — сказал Роберто. — Я не стану убивать ящериц… даже если. — он поколебался, подыскивая предмет соответствующей ценности, — даже если ты дашь мне свой пистолет.

Марчелло понял, что делать нечего, и вдруг отдался во власть гнева, уже кипевшего у него в груди:

— Ты не хочешь, потому что ты трус, ты боишься.

— Чего боюсь? Не смеши меня.

— Боишься, — раздраженно повторил Марчелло, — ты трусишка, заячья душа. — Вдруг он просунул руку сквозь прутья решетки и схватил приятеля за ухо. У Роберто были красные оттопыренные уши, и Марчелло не раз таскал приятеля за уши, но никогда с такой яростью, с таким отчетливым желанием сделать ему больно: — Признайся, что ты трусишка!

— Нет, отпусти меня, — жалобно взмолился приятель, извиваясь, — ай-ай!

— Признайся, что ты заячья душонка.

— Нет, отпусти меня!

— Признайся, что ты заячья душонка.

Теплое потное ухо Роберто горело у Марчелло в руке, в голубых глазах мученика появились слезы. Он пролепетал:

— Ладно, хорошо, я трусишка, — и Марчелло отпустил его.

Роберто отскочил от ограды и, убегая, прокричал:

— Нет, я не трус… я только говорил так, а сам думал в это время, что я не трус… я тебя обманул!

Он исчез, и голос его, в котором звучали слезы и насмешка, растаял вдали, за кустами соседнего сада.

От этого разговора у Марчелло осталось крайне неприятное ощущение. Роберто, отказавшись поддержать его, лишил его отпущения грехов, которого Марчелло добивался и которое было для него связано с этой поддержкой. Тем самым он был отброшен в ненормальность, но при этом показал Роберто, как важно ему покончить с ней. К тому же Марчелло прекрасно понимал, что позволил лжи и насилию увлечь себя. Теперь Марчелло мучила совесть не только из- за убитых ящериц, ему было стыдно, что он солгал Роберто и не признался, зачем на самом деле ему нужна была поддержка приятеля, ему было стыдно, что он выдал себя, схватив Роберто за ухо. К одной вине прибавилась другая, и загладить их Марчелло не мог.

Время от времени, среди этих горестных размышлений, он возвращался мысленно к убийству ящериц, почти надеясь, что оно станет обычным событием, из-за которого не стоит переживать и мучиться. Но внезапно замечал, что сожалеет о смерти ящериц, и вместе с тем к нему вновь возвращалось довольно приятное и именно поэтому вызывавшее омерзение чувство возбуждения и физического смятения, испытанное им во время охоты. Ощущение это было таким сильным, что он засомневался, сможет ли устоять перед искушением и не устроит ли в ближайшие дни новую охоту. Эта мысль привела его в ужас: он не только не мог подавить в себе постыдное желание, он был не способен контролировать себя. В этот момент Марчелло сидел у себя в комнате за столом перед раскрытой книгой в ожидании ужина. Он порывисто встал, бросился на колени на лежащий у кровати коврик, как делал обычно, когда молился, сложил руки и сказал вслух с искренним, как ему казалось, выражением: "Клянусь перед Богом, что никогда больше не трону ни цветы, ни растения, ни ящериц".

Между тем потребность в прощении, толкнувшая его в поисках поддержки к Роберто, не проходила, превратившись в свою противоположность — в потребность осуждения. Роберто, хотя и мог спасти его от угрызений совести, присоединившись к нему, не обладал достаточным авторитетом, чтобы подтвердить основательность мучений Марчелло и навести порядок в царящей у него в голове путанице, вынеся окончательный приговор. Это был такой же мальчишка, как и он сам, Роберто годился в сообщники, но не в судьи. Вместе с тем, отвергая предложение Марчелло, вызвавшее у него отвращение, Роберто сослался на мнение матери. Марчелло подумал, что надо бы и ему обратиться к матери, только она могла бы осудить или простить его, во всяком случае, так или иначе оценить его поступок. Марчелло хорошо знал свою мать и, приняв подобное решение, рассуждал абстрактно, словно речь шла о матери идеальной, такой, какой она должна была бы быть, а не такой, какой была. В действительности он сомневался в удачном исходе своей исповеди. Но делать было нечего, другой матери у него не было, к тому же его импульсивное желание обратиться к ней было сильнее всяких сомнений.