Пока царица рыдала у тела почившего мужа, неподалеку от Конторки, в просторном зале постепенно собрались члены правительства и генералитет Российской империи. Сенаторы – А. Д. Меншиков, Ф. М. Апраксин, А. И. Репнин, П. А. Толстой, Г. И. Головкин, Я. В. Брюс, И. А. Мусин-Пушкин, В. Л. Долгоруков, Д. М. Голицын – уселись за стол. Возле них разместились главы коллегий, канцелярий, несколько иерархов церкви, герцог Голштинский со свитой. В углу на стульях расположились генералы, в том числе и гвардии подполковник (армии бригадир) И. И. Бутурлин, гвардии майоры (армии полковники) А. И. Ушаков, Г. Д. Юсупов, И. И. Дмитриев-Мамонов, И. М. Лихарев, возможно (если не уезжали из Петербурга), М. А. Матюшкин, С. А. Салтыков, В. Д. Корчмин и М. Я. Волков. По-видимому, прежде чем пройти в зал, Ушаков по приказу Бутурлина отослал в полк ордер следующего содержания: «Нарядить сего часу на караул с полку сержантов – 2 каптенармусов – 2, капралов – 6, солдат со всех рот – по осми человек, от гранодерской – 16. А збирались бы у Почтового двора. А с ним будет на караул капитан [Василий] Нейбуш, капитан-лейтнант [Степан] Юрьев, лейтнант [Семен] Кишкин, ундер-лейтнант [Михаил] Крефт, фендрик [Василий] Нелюбохтин»{10}.
Заседание началось приблизительно в половине шестого утра. Председательствовал Ф. М. Апраксин. Вообще-то, многие полагали, что совещание – пустая формальность: Петра Алексеевича провозгласят императором, Екатерину – регентшей, и все разойдутся по домам. Но тут пожелал высказаться граф Толстой. Ни с того ни с сего Петр Андреевич подверг жесточайшей критике схему, им же предложенную полтора дня назад. Как гром посреди ясного неба зазвучали слова семидесятилетнего старика: «Такое распоряжение (учреждение регентства. – К.П.)… вызовет то бедствие, которого желают избежать, потому что в России не существует закона, определяющего время совершеннолетия царей. В ней царь, будучи неограниченным и самодержавным властелином, берет бразды правления в свои руки в самую минуту смерти своего отца. Если вздумают провозглашением великого князя царем установить как бы двойственную власть (Петр – император; Екатерина – правительница. – К.П.), то часть вельмож и большинство невежественного народа непременно возьмут его сторону, и тогда законы и Сенат, который под твердою властью государя служит надежнейшим оплотом оных, будут скоро попраны, ибо люди ослепленные корыстолюбием или жаждущие перемены власти, опасности коей не понимают, неизбежно начнут устраивать заговоры и всяческие смуты.
В том положении, в каком находится Российская империя, ей нужен властелин мужественный, опытный в делах, способный крепостью своей власти поддержать честь и славу, окружающие империю, благодаря неусыпным трудам покойного царя, и в то же время разумным и просвещенным милосердием сделать народ счастливым и преданным правительству. Все эти качества соединяются в царице, которая научилась искусству править государством от своего супруга, всегда доверявшего ей самыя важные тайны, на деле несомненным образом доказала и героизм свой, и великодушие, и преданность русскому народу, и, наконец, сделала очень много добра, и в общественных делах, и частным людям. А зла не делала еще никогда и никому.
Впрочем, оставляя в стороне все прочие доводы, торжественное коронование царицы, присяга, принесенная ей по этому случаю всеми подданными и всенародно произнесенныя им перед этим событием слова царя неоспоримо доказывают волю покойного монарха и обязанность народа повиноваться ей»{11}.
Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин слушали главу Тайной канцелярии и не верили своим ушам. Толстой публично разрывал джентльменское соглашение, которое обе партии заключили днем во вторник. Претензии оратор очертил вполне отчетливо: регентство – институт ненадежный; монарх должен обладать всей полнотой власти; сын царевича Алексея слишком мал для самостоятельного управления страной; остается Екатерина, которую и надлежит объявить императрицей; правовое основание для этого – акт коронации в мае прошлого года, как ясно выраженное намерение Петра Великого завещать ей государство и корону.
Обманутые защитники великого князя, пережив огромной силы удар, не растерялись. Отмобилизовались на ходу и контратаковали в самое уязвимое звено цепи рассуждений Толстого: государь ни словесно, ни письменно преемника не назвал, а коронацию приравнивать к тестаменту нельзя, ибо мотивы возложения на чело Екатерины венца можно толковать по-разному. К тому же во многих европейских государствах короли коронуют своих жен, но это не дает дамам право претендовать на трон. У союзников царицы с речью Толстого запас разумных доводов, способных опрокинуть железную логику покровителей юного тезки императора, иссяк. Час выкладывать на стол козырную карту еще не пробил. И тогда А. Д. Меншиков произнес довольно двусмысленную фразу: «Я убью каждого, кто посмеет противиться распоряжению покойного императора!»
В то же мгновение сидевшие позади майоры гвардии – и преображенцы, и семеновцы – громкими выкриками поддержали командира: Петр Великий выбрал в преемники Екатерину; ее надо без проволочек провозгласить императрицей. Лозунги перемежались с оскорблениями и угрозами «разбить головы всем старым боярам». А. И. Ушаков не постеснялся обнародовать фамилию первой потенциальной жертвы – канцлера Головкина. Вероятно, за попытку усовестить не в меру буйных гвардейцев брат генерал-адмирала Петр Матвеевич Апраксин удостоился таких «особо теплых» эпитетов, что пожилой президент Коммерц-коллегии через сутки, 29 января, слег.
Конечно, напускная бравада штаб-офицеров никого не испугала. Сотрясение воздуха ненормативной лексикой – дисциплинарный проступок. За него далее гауптвахты не сошлют. Напротив, реальное смертоубийство, отягощенное политикой, – серьезное преступление, за которое нижестоящий по чину, посягнувший на жизнь вышестоящего, рано или поздно ответит перед военным судом. Репнин, Долгоруков, Голицын, Мусин-Пушкин, Петр Апраксин это хорошо понимали. Сделать их более сговорчивыми подобные упражнения голосовых связок не могли, а вот рассердить, разозлить сиятельных особ «праздник» офицерского непослушания должен был. И чем сильнее гвардейцы накалят атмосферу, тем лучше. Ведь гнев – плохое подспорье в обстоятельствах, требующих принятия быстрых и взвешенных решений.
Увы, оппоненты Екатерины не справились с эмоциями, втянулись в словесную перепалку и тем самым угодили в искусно приготовленную для них ловушку. Сдержанная полемика стремительно переросла в жесткие пререкания на повышенных тонах. Здравые идеи все реже и реже звучали в славном собрании. Чаще взаимные обвинения и упреки. В разгар препирательств Г. И. Головкин призвал разругавшихся коллег обратиться за советом к народу: пусть Земский собор сословий определит, кому царствовать – Петру или Екатерине. Мнение канцлера, естественно, проигнорировали{12}. Между тем Петр Андреевич Толстой внимательно наблюдал за тем, как протекала дискуссия. Поблизости молча взирал на раскрасневшихся, бестолково жестикулирующих вельмож Феофан Прокопович. Епископ поминутно поглядывал на сенатора, как бы спрашивая: не пора ли? Но тот с подачей условного знака медлил: господа «бояре» еще не созрели, нужно ждать.
Примерно через четверть часа после открытия прений за стены дворца просочилась информация, повергшая многих, в первую очередь дипкорпус, в шок: провозглашение великого князя императором сорвано сторонниками Екатерины, желающими передать царице всю полноту власти. Империя на грани гражданской войны!!!
В посольствах сразу же закипела работа. Посланникам не терпелось поскорее сообщить сенсационную новость Европе. Впрочем, сперва им предстояло отыскать лазейку для проникновения курьеров за черту города: выезд из столицы давно запрещен, проскочить мимо солдатских пикетов можно исключительно по знакомству или за мзду. По счастью, шведский посол Герман Цедеркрейц дружил с кем-то из тех, кто командовал караулами на границах Петербурга. Барон любезно согласился помочь товарищу по профессии из Франции. Жак Кампредон, не мешкая, взялся за перо: «С-Петербург. 8 февраля 1725. 6 часов утра.