Более шести месяцев длился их путь (с апреля по сентябрь), прежде чем высадили арестованных в остроге: «С трудом довезли нас в маленький городок, который сидит на острову». Вскоре пришлось узнать ссыльным, что острог обнесён кольями, забором высоким, кругом вода-вода-вода. Народ там носит оленьи шкуры, «передние ноги вместо рукавов, едят сырую рыбу, а домики из кедра, с ледяными окнами вместо стекла… Десять месяцев там зима, морозы несносные и ничего не родится — ни хлеба, ни капусты… Тогда я плакала, для чего меня реки не утопили».

В начале пути, в верховьях, у Тобольска Наталья ради мужа, который винил себя из-за неё и плакал, утешала его. Когда он поймал рыбу, привязала к жабрам верёвочку и, глядя на невольницу, говорила мужу: «Вот и не одни мы в неволе, рыбка тоже».

Наталье, как всякой женщине, пришлось брать на себя горести, «держаться», чтобы не огорчать впавшего в отчаяние Долгорукого. Впрочем, его подвиг был ещё впереди.

«Не можно всего страдания моего описать и бед, сколько я их перенесла… радость моя была с горестью смешана, он был болен от несносных бед, источники его слёз не пересыхали. Жалость его сердце съедала; видев меня в таком жалком состоянии, молитва его пред Богом была неусыпная; пост и воздержание нелицемерные; милостыня всегдашняя, не отходил от него просящий никогда тощ; правило имел монашеское, приобщался святых тайн и всю свою печаль возверзил на Бога. Злобы ни на кого не имел, никому зла не помнил и всю свою бедственную жизнь препроводил христиански и в заповедях Божиих; и ничего на свете не просил у Бога, как только царствия небесного, в чём и не сомневаюсь.

Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай Бог, что написать неправильно. Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я всё в нём имела: и милостивого мужа, и отца, и учителя, и старателя о спасении моём. Он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостыню давать, всегда книги читал, Святое Писание, чтоб я знала слово Божие; всегда твердил о незлобии, чтоб никому зла не помнила. Он — фундатор всему моему благополучию теперешнему, то есть моё благополучие, что я во всё согласуюсь с волей Божией и все текущие беды несу с благодарением; он положил мне в сердце за всё благодарить Бога. Он рождён был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах жил яко человек, только никому зла не сделал и никого ничем не обидел, разве что нечаянно».[3]

…Чем дальше на север, тем всё шире и полноводнее становилась Обь. Оставалась одна ночь пути, когда путешественникам предстало опять необычайное зрелище: по небу заполыхали синие, зелёные, жёлтые полосы. Будто гигантская люстра свисала с небес, и яркие светы то возникали, то меркли, внушая страх и трепет. Наталья залюбовалась, золовки схватились за руки, а с Катериной стало твориться что-то невообразимое. Она колотила рукой по деревяшке, рыдала в голос, рвала на себе платье. Охватило ли её воспоминание — или каялась в согрешении? Никому ничего не говорила. А потом выпрямилась, отёрла слёзы и замкнулась в молчании…

Утром среди необозримого водного пространства предстал возвышающийся вдали остров… Острог! Множество деревянных домиков, крыши их, обвеянные ветрами, промытые дождём, серебрились. Это был городок Берёзов…

«Становись! — крикнул офицер арестантам. — Мешки, корзины готовь!» И стал подталкивать Долгоруких, при этом коснулся плеча Катерины.

Она пригвоздила офицера огненным взглядом и с ненавистью проговорила: «Холоп! Надобно и во тьме свет видеть!»

В те первые дни в городке Берёзове ещё проживали Меншиковы. Марья с детьми и сам светлейший князь уже скончались, но оставались дочь Александра и сын Александр.

Однажды княжна Меншикова шла по дороге, ведущей от их избы к церкви, заметила она черноволосого человека, выставившего голову в окошко хижины. Она не обратила никакого внимания на него, думала: ну, глядит себе какой-то местный мужик, а может, тоже ссыльный. Был он длиннобородый, не поймёшь, какого возраста. Она заметила, однако ж, что мужик, не распознавший её сначала в крестьянской одежде, вглядевшись в её лицо, проявил знаки внимания и даже не скрыл своего изумления.

Возвращаясь из церкви домой, княжна увидела того же мужика в окне, подававшего ей знак. По выражению его лица и жестам поняла она, что он желает говорить с нею.

— Кто ты и что тебе надобно? — спросила Александра Меншикова, думая, что это какой-то простолюдин.

А то был князь Алексей Григорьевич Долгорукий, узнавший её и полагавший, что и она тоже его узнала, но нарочно хочет свернуть с дороги, чтобы избежать разговора с человеком, ставшим виною несчастий её семьи.

Долгорукий вышел на крыльцо и назвал княжну по имени.

— Ты что же, не признала меня, Александра? Я — князь Долгорукий.

Княжна ахнула, прижала руки к груди и остолбенела:

— Почему вы здесь?

— Я тут по той же причине, что и ты. Всё в руце Божией… Судьба так повернулась, что вот и мы, как батюшка твой, подверглись опале. — Князь заплакал, слёзы стыли на его морщинистых щеках, на седой бороде. — Разве ты не знаешь, какие беды приключились в Москве после того, как вы отбыли сюда?

— Вы хотите, чтобы в здешних пустынях, где нет никакого сообщения с миром, мы знали, что делается в столицах? — воскликнула в изумлении Саша.

Князь поведал о том, что теперь Русью правит курляндец Бирон, на престоле племянница Петра I — Анна, а Долгоруких отправили умирать в здешней пустыне, как величайших злодеев.

Видя, что Долгорукий весь зашёлся гневом и яростью, казалось, даже позабыв об её присутствии, Саша Меншикова поспешила удалиться. Возвратясь домой, она рассказала брату о неожиданной встрече. Загоревшись огнём мщения к Долгоруким, брат возрадовался вести: вот и заклятые враги покойного батюшки получили по заслугам!..

Саша Меншикова (её было не узнать в оленьей шубе, в валенках, обшитых мехом, в крестьянском платке) уговорила брата не злобиться на приезжих, а скоро она (унаследовавшая терпеливую натуру матушки) поведала Долгоруким (скорее всего, Наталье и Ивану) о судьбе отца и сестры Марьи и возлюбленного её князя Фёдора Долгорукого.

…Удивительной окажется судьба и самой Александры Меншиковой.

С тем же судном, на котором привезли Долгоруких, Меншиковы, брат и сестра, покидали Берёзов.

Саша хорошо усвоила умные советы отца (а он не хотел для детей возврата в Петербург — Москву: мол, только здесь понял он тщету человеческих усилий), привезла в столицы крестьянское платье, в котором ходила в Берёзове, и часто вынимала его из сундука. Зачем? Чтобы ничего не забыть, как завещал отец.

А ещё удивительно, что… она вышла замуж за графа Густава Бирона, младшего брата фаворита Анны Иоанновны.

Сашу застала уже знакомая нам вездесущая леди Рондо и, конечно, написала в своих воспоминаниях. Почитаем их:

«Бедной Саше Меншиковой вовсе не суждено было долго жить в супружестве, вскоре она умерла родами. Я присутствовала на тех пышных похоронах.

Гроб был открыт. Покойница, молодая, красивая, лежала в ночной сорочке из серебряной ткани, подвязанной розовой лентой, на пышных волосах её чепец, отделанный тонкими кружевами, и маленькая корона княжны Римской империи. На лбу православная бумажная лента с молитвою. Подле неё, у левой руки, покоился завёрнутый в серебряную ткань новорожденный, который пережил свою бедную мать лишь на несколько минут. В правой руке был сжат бумажный свиток — свидетельство её духовника Св. Петру. Проститься с Сашей было дозволено и бывшим слугам Александра Даниловича Меншикова. Они вошли гурьбою, целовали Саше руку, целовали ребёнка, крепостные бабы не плакали, а просто дико выли, вопили, рвали на себе волосы. Их всех быстро удалили оттуда. Затем явились дальние родичи, знакомые Меншиковых — те тоже плакали, но уже не так истошно, целовали холодный лоб. Саша лежала безучастная, очень красивая, спокойная. Брат её всё кидался на гроб, рыдал, я уж было подумала, что юноша готов вынуть сестру из гроба и унести с собою. Нет, скорбь, конечно, должна проявляться, но не так громко, не с таким показным отчаянием. Хотя, конечно, было безумно жаль эту юную женщину и младенца, но, может быть, подумала я, там, на небесах, обретут они покой и уж не сошлют их ни в какие ссылки.